Стихи Т-Я

  117 лучших стихотворений

 Т

ТРЕВОГА

Ночью был поднят наш взвод по тревоге,

город и весь гарнизон напряжён,

перешлагбаумлены дороги:

в нашем районе – шпион.

Мы добросовестно учим приметы –

Возраст, одежду, оружие, рост,

предполагаемые документы,

где его видели, что он пронёс.

Ну не надейся, приятель, на чудо.

Но выплывало после всего:

кто он?

Зачем он сюда и откуда?

Жизнью рискует во имя чего?

А за поимку награда, что надо –

отпуск…

Счастливчиком видя себя,

я размечтался, как ты будешь рада,

может быть и сохранится семья.

Шутят в казарме:

– Не задержался б.

– Вот бы не сдался кому-то сейчас.

– А из какой же он, братцы, державы?

– Вдруг осчастливит, зараза, не нас?

– Мы за автограф бы выпили водки…

– Лучше бы адрес, заморский-то гусь!

– А для чего?

– Да на дочке-сиротке

после поимки папаши женюсь…

Вот где была настоящая гонка.

Взяли его и шпионский багаж.

Злобные глазки, ухмылка поддонка,

глянешь – и видно, конечно, не наш.

Каждый из нас был немножко героем,

дальше – раздача наград по чинам:

нашему взводу – ура! – перед строем,

отпуск – сержанту, по грамоте нам.

А в добавление нач.гарнизона,

как бы в награду и нам и себе,

присовокупил, что в роли шпиона

прислан сюда был майор КГБ.

Как потускнели солдатские лица,

словно на них проступила беда,

лучше б тому никогда не открыться,

если прикрыто тревогой всегда.

Пил наш сержант и за отпуск,

но малость.

Что-то в нём зрело – добро или зло?

Видимо, внутри что-то тяжко ломалось,

а доломаться никак не могло.

Ну и задачку начальнички задали,

он прислонил карабин у перил.

– Э-эх, – произнёс он впервые с досадою, –

знал бы тогда, – пристрелил…

[1965]

 

ТЯЖЕЛЫЕ РОДЫ

Тяжёлые роды.

Всплывают из тьмы

минуты свинцовей, чем годы.

С последней надеждой прощаемся мы.

Тяжёлые роды.

Торопит хирург:

– Даже нет десяти

Минут вам на размышленье.

Решайте: кого из двоих нам спасти?

– Жену! Без сомненья.

А что за вопросы?

– Записка жены.

Смотрите: сама написала

О том, что ребёнка спасать мы должны…

– Ребёнка!?

Во что бы ни стало…

Во что бы ни стало – становится в жизнь,

как будто рождением сына

союз сокровенный наш стал расторжим

лишился высокого смысла.

А ты без сознания.

Душу в горсти

зажав, пробиваюсь к ответу:

мой сын, разве требуешь ты принести

любовь мою светлую в жертву?

Две равные жизни,

но чья же права?

Один – между любимой и сыном –

в свой проклятый час распаденья на два

того, что должно быть единым.

Торопит хирург.

Покатилось слезой

последнее чьё-то мгновенье.

Я плачу и медлю:

осталось за мной.

[1968]

ТИГРОВАЯ ПАЛЬМА

Среди цветов не слава монстра.

В стране без тигров и без пальм

откуда вдруг на пальмы мода,

сжигающая, как напалм?

 

А что от тигра, что от пальмы

в том одомашненном цветке?

Хозяева тех пальм, как пальцы,

в зажатом к драке кулаке.

 

Их пустословием не трогай,

тем безответным: почему?

К тигровой пальме одноногой

их страсти тайной не пойму.

 

Как будто скрытый смысл вопроса

до неприличия раздут,

но… цены по закону спроса

на эти пальмы не растут!

 

Со стороны не виден выход.

Что за цветочные дела:

запрет материальных выгод

поставить во главу угла?

 

Но странной их цветочной тайной,

попавшей под глухой запрет,

одной цветочницей случайной

до глубины души задет.

 

Секрет их древний

случай вытряс,

когда, шутя, сказал: цена

пускай любая, но на вынос,

мне пальма взрослая нужна.

 

Есть, мол, знакомая девица

чуть ли не царственных кровей:

живёт в ней нежная тигрица

и стройность пальмы – тоже в ней.

 

Но рассмеялись цветоводы,

был хохот слышен за версту.

– Не становитесь жертвой моды:

найдём достойней красоту!

 

Обычай тот не нами начат.

Судья здесь кто, а кто палач?

Перед дождём цветок, как плачет –

тигровой пальмы кроткий плач.

 

Когда в тигровых или в рысьих

цветочных сёстрах по крови

сверкнёт слеза в ладонях листьев,

хоть сам с той пальмой зареви.

 

Но, выпроваживая хмуро,

цветочница в иной настрой

шепнула, что ревёт, как дура,

с тигровой пальмой — как с сестрой.

 

Зачем же вашей королеве,

в которой, видно, шарм и стать,

как нам в плаксивом нервном древе

в слезах наперстницу искать?

 

Я обещал: дарить не буду.

Но осознаньем чьей вины

с тех пор мерещатся мне всюду

зелёные глаза весны?

[2003]

ТРИ ВЕСНЫ В ГОДУ

Географическим ли срезом

всего земного естества –

разлапистым таёжным снегом

слепила поезда Москва.

 

Но в те же сутки в Украине –

по первенству родной земли

мне памятью о блудном сыне

вдруг абрикосы зацвели.

 

В моих земных неспешных планах

не смена вех, а смена мест.

Деревья в подвенечных платьях

сошлись на ярмарку невест.

 

И дочь, устроившая праздник,

светилась внутренним огнём.

Мы вроде говорим о разном,

а вышло как бы об одном.

 

И вроде бы не с края света

всего дороги – ночь одну

въезжал с украинского лета

теперь в московскую весну.

 

Таким природы поворотом

сегодня – так же, как вчера,

географическим широтам

вполне подвластная игра.

 

На теплоходе в Заонежье,

лихое время сдвинув вспять,

цветеньем сада побережье

весной распахнуто опять!

 

С одной загадочной особой

плывёт по вёснам теплоход,

несётся тройкой мой особый,

особенный трёхвёсный год.

 

Как бы в языческом крещении

растерянному колдуну

необъяснимо превращение

трёх вёсен в девушку – одну.

 

На заонежской ранней пристани

глаза твои так зелены,

сквозь них в меня

смотрели пристально

три Богом выданных весны.

 

В бессмертье входит без задатка

все три весны в моём году.

Была в той девушке загадка –

загадка яблони в цвету.

 

Документальным снимком явлено –

видоискатель подчеркнёт:

у яблони – цветущей яблоней,

а, может, и наоборот.

 

Маршрут длинней, а не короче,

с заходом в Ладогу маршрут.

Плыл теплоход по белой ночи –

так по цветению плывут.

 

Был шар Земной порочно светел

в пожарах, войнах и крови,

но нам казалось: Бог заметил

в нём прибавление любви.

[2003]

 

ТРИ МИНУТЫ МОЛЧАНИЯ

Поверх морей и океанов

радиоволнами неслась

объединяющим туманом

незримая радиосвязь.

 

В безбрежной водяной пустыне

всегда предчувствие беды,

но та незримость паутины

вела дорогами воды.

 

Плывёшь на юг или на север,

рыбак или контрабандист,

а шхуна, яхта или сейнер –

неважно.

Важно: есть радист!

 

И важно, что в порту приписки,

отслеживая твой маршрут,

сквозь шум эфира, треск и писки

тебя услышат и поймут.

 

На корабли бросаясь с рёвом,

как часто океан взбешён,

террористическим покровом

взрывает небоскрёбы волн.

 

Когда в эфире всё смешалось

и в звуковой клубок срослось,

сквозь плотный первобытный хаос

не просочится чьё-то SOS.

 

Чтоб SOS

расслышать хоть кому-то,

поймать крушений чьих-то стон,

в начале часа три минуты

эфир молчит.

Морской закон.

 

На три минуты все радисты,

хоть яхта, хоть торговый флот –

от моряка и до министра

уходят со своих частот.

 

Морзянки, телеграммы, шифры,

открытый текст на всю страну,

неважно буквы или цифры –

всё спрессовалось в тишину.

 

Эфир на три минуты замер!

Линкор воюющей страны,

паром и океанский лайнер –

все в этой тишине равны.

 

Крепка молчащая держава

морского братства на износ,

где на эфир имеют право

с одним призывом –

с криком SOS.

 

Когда пройдёт морская встряска,

тогда спокойно все вздохнут;

в эфире снова свистопляска –

до следующих трёх минут.

 

Иных здесь не бывает мнений:

радисты в том убеждены,

что нет важнее сообщений,

чем те минуты тишины.

 

На суше многим не хватало,

как людям праведных молитв,

той тишины, что жизнью стала,

а не молчанием могил.

 

Смысл этих трёх минут запомни,

как смысл по Божьему суду,

что мудрость каждого закона –

услышать терпящих беду…

[2003]

 

 У

УРОК ФИЗИКИ

 – Ничто не исчезает и не появляется вновь,

а только видоизменяется, –

сказал в заключение учитель физики. –

Таков закон сохранения материи.

Вопросы есть?

 

Был к физике я равнодушен,

но мастер сорвать урок.

– А это относится к душам? –

глубокомысленно я изрёк.

 

Ответ, прозвучавший в металле,

гласил: – Подрасти и проверь!

А чтоб мы тебе не мешали,

пойди-ка, дружок, за дверь…

 

В дневник мой учителем вписан

Этот великий спор.

О, сколько бессмертных истин

постичь я успел с тех пор!

 

Но годы, годы и годы

терзает меня вопрос:

гибнущие пароходы

зачем посылают SOS?

 

Я стал осторожней и лучше.

Твоя, учитель, взяла!

Но SOS – это «Спасите души»,

Всё-таки наши души.

Наши души, а не тела…

[1965]

 

У ВЕЧНОСТИ КРУГ ЦИФЕРБЛАТА

Опять по цветочному компасу

полёт выверяет пчела.

У леса в берёзовой комнате

мы ищем добра, а не зла.

Кукушка считает мне годы.

Но щедрость похожа на месть:

при самой хорошей погоде

куда мне – 176? Сто семьдесят шесть!

Довольно, кукушка! Не надо,

чужих не разбрасывай лет:

у вечности – круг циферблата,

где не было стрелок и нет.

Мы б жили с тобой не тужили,

мудрее, чем все муравьи.

Да жаль – эти годы чужие.

Но чьи это годы?

Мои!

Замученных и убиенных,

пропавших, не ждавших наград,

Отчизны сынов незабвенных –

за Родину павших солдат.

Пусть их имена неизвестны,

но жизнь их во мне как запал…

Как сердце зелёного леса,

невидимый дятел стучал.

Тревожно берёзы шумели.

И поздний в цветущем краю

подснежник глазами апреля

заглядывал в душу мою.

[1969]

 

У ЧУДОТВОРНОЙ ИКОНЫ

Эле К.

Звезда — как лампада

пред ликом Господним,

берёзовый свет излучает лесок.

Мы – поздние гости

выходим к погосту

не полем, а лесом – наискосок.

Густеет пространство:

то время на сдвиге

уже по-иному ведёт свой отсчёт.

Могильные плиты – как мёртвые книги,

которые больше никто не прочтёт.

Стоит, словно пьяный, раскинув объятья

седой покосившийся крест без затей.

Но небо – как будто бы вечность распята,

где звёзды сияют, как шляпки гвоздей.

Над нами всё тем же извечным вопросом

беззвёздные выси да звёздная твердь.

Мне жаль одного: за сиянием звёздным

лика Господнего не разглядеть.

Я вспомнил: с тобою стояли мы в храме

у чудотворной иконы вдвоём.

И что-то незримо взошло между нами,

чего мы словами не назовём.

Когда подведём мы земные итоги,

одно просияет в кромешной ночи:

мы – рядом

у чудотворной иконы.

И две освещающих вечность свечи.

Рождество 1995 год.

 

Х

             ***

Хоронили женщину ранней весною,

до обидного ранней, когда ничто не цвело.

На погост сыновья со своею бедою

шли безмолвно,

и молча им в спины глядело село.

Сыновья, что с войны возвратились седыми,

не стыдились мужских, солонее солёного слёз.

Трепетали над ними, шептавшие русское имя,

поминальные свечи

продрогших весенних берёз.

И казалось: природу её возвращение ранило –

поднималась,

глаза широко раскрывая, сирень,

и московская дикторша сообщала по радио

что сегодня

на восемь минут увеличился день.

[1968]

 

ХРАМ СВ. АННЫ

Красный струится кирпич меж деревьями –

храм св. Анны,

как кровь в синеве,

на Старорусской – улице древней

столько столетий сбегавшей к Неве.

В храме – жильё,

совмещённые ванны

кухонный чад и на страх детворе

вместе с беременной тёзкою Анны

пьяница-дворник живёт в алтаре.

Бьёт он жену, когда пьяный воротится,

Бьёт в алтаре!

Кто силён – тот и прав.

В щелку обоев глядит Богородица,

Сына в испуге вселенском прижав.

Женщины, бабы, нас мiру родившие,

как ваша участь свята и страшна.

Что вам различие наших религий,

если вы знаете – вера одна…

Это неверий великое множество,

как объяснил пожилой интурист.

– Долго, – сказал, –

не имел я возможности

к храму дойти через столько границ.

Я – эмигрант, а ветшает и рушиться

храм – моё детство…

И всё же я рад.

Были слова по рождению русскими,

Но западали в чужой звукоряд.

– В храме отец мой служил настоятелем.

Мне бы ключи, – заграничный чудак

дворнику всё набивался в приятели:

– Богом прошу, хоть взглянуть на чердак.

Там моё детство, иам – книги…

Но матерно вбил пролетарий:

– Бог и подаст!

И пригвоздил затверждённое намертво:

– Тот, кто не с нами, тот против нас.

Шёл эмигрант через каменный дворик

Частью России и болью её.

Ты победил в революцию, дворник!

Ты и твоё интернациональё.

Но по весне – на обезглавленном храме,

Над равнодушьем антенн и программ

тянется к Богу берёзка упрямо

девочкой, ждущей введения в храм.

[1973]

 Ц

 

ЦВЕТУЩИХ ЯБЛОНЬ ОЗАРЕНЬЕ

Будь со мной прозрачнее и проще…

                                          Вл. Набоков

Росою утреннею вымок

и встал на якорь теплоход.

Не сделать ли на память снимок –

чужая яблоня цветёт?

 

Цветущих яблонь озаренье –

как впечатленье про запас,

когда есть буйное цветенье

даст Бог и Яблоневый Спас.

 

На взгорке у чужого сада

у деревянных их оград

ты скромно встала у ограды,

у входа в яблоневый сад.

 

Но как пейзаж преобразила

и придала особый смысл

преобразующая сила,

когда вы с яблоней слились.

 

Так будь прозрачней, а не гуще.

По всем законам естества

ты – в каждой яблоне цветущей

с библейским признаком родства.

 

Не древом грешного познанья

добра и зла,

а красоты

и вечного напоминанья

про целомудренность фаты.

 

 

На третьей палубе у башен

каких-то труб

день без примет,

но мне казалось: день окрашен

в цветущий яблоневый цвет.

 

В нём не прибавилось уюта,

а только солнца и тепла,

когда в двухместную каюту

цветущей яблоней вошла,

 

И под казённым одеялом,

когда неслышимо спала,

откуда на столе лежало

перо из ангела крыла?

 

Рассвет вставал цветеньем сада,

и солнце было в тот момент,

как будто Бог достал из клада

одну из золотых монет.

[2003]

Ч

ЧУЖИЕ ЛАНДЫШИ В ТРАВЕ

Мой крик в лесу

до срыва голоса:

любимой ландыши нужны!

Их листья, словно стрелки компаса

на румбах леса и весны.

Их белизна хватает за души,

а скоро – високосный год,

когда аптечный запах ландыша

другие запахи забьёт.

Цветы, что в детство леса канули,

тогда невольно принесу

в твой дом сердечными я каплями,

а не цветущими в лесу.

Пускай не в чаще им цветётся,

а пузырьками по столу,

и намагниченную солнцем

пускай не тянет к ним пчелу.

Пчела отыщет снежно-белые

чужие ландыши в траве.

Мы за лесными тоже бегали –

они с аптечными в родстве.

И потому – до срыва голоса:

любимой ландыши нужны!

Цветы, чьи листья – стрелки компаса

на румбах леса и весны.

[1969]

 

ЧУЖАЯ ЖЕНА

Перед людьми и для всех

ты – чужая жена.

Зачем к постоянным тревогам

мне тайная радость судьбою дана –

моя ты жена перед Богом?

На радость и горе я в жёны беру,

венчаюсь на жизнь без ребячеств.

Любимая, сколько стоять на ветру

печальных, как жизнь, обстоятельств?

Родной человек,

оглянись и пойми,

что жизнь подвела нас к итогу:

зачем нам таиться перед людьми,

когда открываемся Богу?

 

[1972]

ЧТО ЯБЛОНЯ ПЫТАЛАСЬ РАССКАЗАТЬ?

 

Застывшей вспышкой солнечного лета

здесь яблоки последние висят,

пусть осень жарче лета разогрета,

но есть спасенье — наш яблоневый сад,

 

Дружили с детства парни и подружки,

собрал наш курс негаданный транзит,

и в складчину студенчества пирушка

нечаянную встречу озарит.

 

Сокурсники, мы собирали сливы —

венгерку и какой-то сладкий сорт:

был в замыслах ближайшей перспективы

корпоративный под конец компот.

 

Жаль, не дозрели кисти винограда,

но виноград, как яблоки, не в счёт,

ему с недельку выстояться надо,

уже без нас он сладость доберёт.

 

Есть груши-падалицы для компота,

а с веток часть перенесём на стол,

но это — для хозяина забота,

трясущего одеревенелый ствол.

 

Люби — как душу, а тряси, как грушу, —

то мудрость всех народов о жене.

Закон гостеприимства не нарушу:

о прошлых жёнах говорить не мне…

 

Но о душе в студенческой замашке

из философских вытащил трущоб:

вот дерево — как будто деревяшка,

но в нём душа пока оно не столб.

 

Задор у курса оставался прежним:

ну не душа у дерева внутри.

А, впрочем, и не спорили с приезжим:

у нас свобода слова — говори.

 

Окончен сбор. И яблоки здесь редки.

Вела нас в сад осенняя пчела:

под яблоком, смотри, цветы на ветке.

Осенний день, а яблоня — цвела…

 

Весна в саду осеннем, но не прежнем,

где яблоко раздора — там цветы…

Друзья, мы — как ходячие скворешни

у яблони пооткрывали рты.

 

Восторг ошеломляющей минуты.

Среди жары та яблоня одна

нам предъявляла суть душевной смуты,

где зрелый плод и замыслы плода.

 

Мы не загадки, а разгадки любим,

вопросами сменяется восторг:

что яблоня сказать пыталась людям?

Никто из нас перевести не смог.

 

По вековым, бесхитростным приметам

среди подруг та яблоня одна

не верила, что жгучим бабьим летом

проглянула смертельная весна.

 

На ветках ослепительная завязь

напоминала первый редкий снег.

А яблоня цвела нам всем на зависть

и с дерзкой установкой на успех.

 

Тем яблокам не на Ньютонов падать,

цветам весны осенний выпал срок.

Снимай, фотограф, оставляй на память

наглядный, но непонятый урок…

 

Весна и осень — сводная картина,

на заднем плане зимние дела:

рубиновая зрелая калина

уже морозца первого ждала.

 

Цветущая, прости, что знаний мало,

в осеннем дне повело весной.

А всё-таки, что яблоня сказала

на языке, доступном ей одной?

[2009]

Э

 

ЭЙ, НОСИЛЬЩИК!

– Эй, носильщик! Прощай…

прогрохочет по стыкам

скорый поезд.

И спешкой прочней, чем стеной,

отгородит тебя и оставит безликим –

знаком бляхи казённой твоей номерной.

Но куда б ни позвали меня километры,

в безотцовское детство вернуться б не смог,

где вокзал,

как заплёванный памятник веры

в торжество никуда не ведущих дорог.

До конца своих дней я вокзал не забуду

своего приобщенья на кратком веку

не к спешащей толпе,

к однозначному чуду –

к нашим детям, любимой, простому цветку…

Называет цветы поимённо природа,

но разлукам названья даются не вдруг.

И разнясь от цветов не по времени года

вызревают названья вокзальных разлук.

Я не предал тебя, удивительный город,

обманувший надежды, но ставший моим.

Не чужбина зовёт, а отечество гонит

из отцовской земли, от родимых могил.

[1972]

Я

 

***

Я видел:

падала сосна,

в руках гнездо грачиное держала,

но материнской нежности верна,

и перед смертью руки не разжала.

 

Она была стройна и высока,

мажорной нотой у таёжной гаммы,

упали вместе с нею облака,

они у нас дымились под ногами.

 

Кричат грачи тревожно над водой,

над нашим смехом

и над нашим криком.

Лежит сосна –

и маршальской звездой

блестит смола на теле богатырском.

[1967]

 

***

Я город прохожу насквозь,

тоску и ночь – насквозь.

На месяца немой вопрос

ответа не нашлось

Да, ты права.

Всегда права,

на десять лет права.

Дома твои, твои слова

намечены едва.

Твой город взял меня в кольцо –

Садовоe кольцо.

С моих ладоней в темноту

твоё плывет лицо.

Стоят дома, как на посту,

у изголовья снов.

Ночь расплескала темноту

ладонями ветров,

и хлопья снега на лету

весомей наших слов.

[1968]

 

Я ЧЕЛОВЕК, А НЕ ШЕДЕВР ИСКУССТВА

В который раз

дождь проходил по спинам

крыш и плешам площадей.

Бездомный, я завидовал картинам –

владетельницам многих галерей.

Посредственные, тусклые, пустые,

но среди вас, как обнажённый нерв,

вдруг вспыхнет светлой славою России –

один на тысячу – шедевр!

Я из музеев уходил не первым,

и сторож двери запирал за мной.

Как мне хотелось стать тогда шедевром

или распятой на стене мазнёй.

Не слава мне нужна,

мне даже

начхать на чью-то трепетную дрожь:

мне б затеряться в чьём-нибудь пейзаже,

чтоб мимо проходил реальный дождь.

Меня картины провожают грустно,

но я вернусь в один из светлых дней:

я – человек,

а не шедевр искусства,

бездомный сын

двух любящих людей.

[1968]

 

ЯБЛОЧНЫЙ СПАС

С утра у церкви яблочное море

в людских приливах яблочной волны.

Дни августа — как яблоки в подборе,

благословенны и освящены.

 

Мы жизни лямку восхищённо тащим,

меняя грусть на светлую печаль,

а от того, что живы настоящим,

мелькнувший год — прошедшего печать.

 

Плодами каждой яблоне излиться

на каждый год единственный исход:

дни наши — опадающие листья,

но дерево лишь этим и растёт…

[2005]