Стихи Н-С
117 лучших стихотворений
НА ДАЧЕ В ТРОИЦКОМ
Чего же проще? Стол и два окна,
и в окнах свет, струящийся по соснам.
Ну, словом, дача.
А вдали видна
церквушка, срубленная при Иване Грозном.
Архитектурный памятник она.
И дочь моя застыла у окна,
уже не плачет и смирилась вроде,
что в детском фильме снимется она
не в главной роли, в скромном эпизоде,
где монолог произнести должна.
И вот мы учим длинный монолог:
погиб народ-ацтеки и забыты
их имена, лишь попугай сберёг
гортанные священные молитвы,
тяжеловесный и гортанный слог.
И триста лет молчавшие слова,
а, может быть, и более, чем триста,
как некий странный повод торжества
звучат на скорбном празднике лингвиста.
Погиб народ, но речь его жива…
Стоит жара, и нам не до чудес.
Чудес киношных мы не понимаем,
а потому за земляникой в лес
идём с лукошком. Разве попугаям
спасти язык, когда народ исчез?
Над лесом сеет дождик навесной.
Звездит поляну россыпь земляники,
чей запах забивается сосной.
Старушки к небу обращают лики
и крестятся:
– Ох, земляники! Как перед войной…
[1971]
НОЧЬЮ НА ПЛЕМЕННОМ ЗАВОДЕ
Светятся фермы конезавода. В ночном татарском селе
газик застрял. Сегодня погода навеселе.
Свет фар в темноте, как в патоке снопами лежит бело.
В машине женщина в панике, куда ж её занесло?
Газик с двумя ведущими
барахтается в грязи.
Мотор с лошадиными душами
живая – одна – вывози!
Лошадь в грязи и порче
кровавым глазом косит –
и заработали поршни
безумных её копыт.
Как будто нечистая сила впряглась в оглобли судьбы
и бешено молотила огненные снопы.
Застыла с шофёром рядом женщина
и сквозь стекло смотрела растерянным взглядом,
как лошадь на месте несло.
И грязь вчерашней закваски
летела из-под копыт…
Тихо и по-татарски её бригадир корит.
Всё входит в запахи славы – пот, земля и навоз…
Трактор из конской державы с грохотом вполз на мост.
И с ходу разгорячённый трактор – махина с табун лошадей.
Как репку выдернул транспорт худых бензинных кровей.
На фермах высокие стойла соснами отдают.
В них дремлют лошади стоймя – клад четырёхногих валют.
А гордость будущих скачек – взволнованно и горячо –
гнедой жеребёнок, как мальчик
женщине ткнулся в плечо.
И щебетавшая без умолку,
худенькая, как свеча,
женщина гладила холку –
ладонью его горяча.
Нет с жеребёнком сладу.
А в стойлах – блестят глаза
нашей всемiрной славы, дремавшей под хруст овса.
Проходят далёкие кони
через далёкий мост.
Тонкий профиль на фоне
стекла ветрового и звёзд.
[1971]
НА РАСКОПКАХ СКИФСКИХ КУРГАНОВ
История – не всё по калачам.
Но разве скифов мiру вспомнить нечем?
Бросали скифы камешки в колчан:
Счастливый день –
Он белым был отмечен.
А чёрный – день несчастья означал.
Лишь после смерти камешки на щит
выкладывали родственники скифа.
Устраивало племя плебисцит
о счастье – раз теперь не скрыта
душа того, кто сном последним спит.
Счастливый белый камешек…
Конём
в степи летящим, в битве ли участьем,
иль в стан врага заброшенным копьём,
смышлёным сыном – чем же было счастье?
Как ни копай, мы глубже не копнём.
А чёрный камешек?
Разгадки нет.
Ранение в бою? Нежданная измена?
Смерть первенца?
Неискренний совет?
Предательство или угроза плена?
Отцовский неисполненный завет?
Их счастья и несчастья не пойму.
За смутными догадками вовеки
не разгадать секрета никому:
ведь скифов нет, а летописцы-греки
значенье придавали не тому…
Народ бессмертен, если защищал
родную землю, чтил добрососедство,
знал цену золоту и золотым вещам,
но из богатств,
оставленных в наследство,
язык и душу детям завещал.
Живут не в памятниках – в сыновьях
и продолжаются в любимых детях
пока огонь семейный в очагах.
К чему раскопки в прожитых столетьях,
когда народ, как дикий сад зачах?
Курганам снятся скифы.
Скифский клад –
колчан и лук, оружье и доспехи,
скифянки знатной золотой наряд
вернёт земля…
Но никогда вовеки
степь и ковыль народ не возродят.
[1972]
НАШ ОБЩИЙ ДЕНЬ
Мгновенье вечности означено тобой.
Замешанный на молнии и встряске
прорезался единственной судьбой
наш общий день невиданной окраски.
Случайный неожиданный приход,
как светлый праздник моего рожденья
во мне печалью вечности живёт —
одним из дней всемiрного творенья.
Неотвратимый холод не страшит,
когда огонь божественный клокочет…
Луна — подковою с каких копыт
висит на счастье посредине ночи?
Гори, огонь! Не прогорай дотла,
не выстуди высокого горнила.
Я счастлив тем, что в жизни ты была —
свой лунный свет в ладони обронила.
[1972]
НА ВОДОПАДЕ В КАРЕЛИИ
На водопаде звёздной радуги
берёз, осины и сосны
мы, преисполненные радости,
к карельским тайнам причтены.
В лесу, как будто в древнем тереме,
должны оставить лоскуток
с тобой на ветке или дереве,
чтобы загад сбывался в срок.
Мы ищем лоскутки упрямо,
в лесу – какие лоскутки?
И скромно доставали дамы
свои сопливые платки.
Но мы ныряем в лес подальше,
блестят глаза, как изумруд:
нам хочется чудес без фальши –
святых чудес, а не причуд.
Чтоб не уйти нам без загада
и привязались лоскутки,
у валунов и водопада
я режу галстук на куски…
Чернеют камни, словно в патоке,
кипит холодный водопад:
берёза в итальянском галстуке –
вот кто исполнит наш загад!
[2003]
НА СБОРЕ УРОЖАЯ ЯБЛОК
На сборе яблок, как крапива,
жгла песня. Вот её слова:
она, как яблоня красива,
она, как яблоня глупа.
Был убедителен и ярок
пример – как продолженье слов:
избыточная тяжесть яблок
ломала ветки, гнула ствол.
Тогда мне думалось, что лучше
у яблони пойдут дела,
когда бы сбросила, как груша,
плоды и весело жила.
Мы летом собрались семейством,
советом вздумалось помочь:
наглядным опытом житейским
хотел вооружить я дочь.
Но – поздно!
Закрывая тему
про райский яблоневый сад,
дочь видела в ином проблему –
другой подход, но верный взгляд.
Вселенная в своём единстве
оберегает каждый вид:
в нём –
вечный признак материнства,
что женщин с яблоней роднит.
Ломая и калеча ветки,
любая яблоня, как мать:
у яблок яблони — как детки,
которых горестно терять.
Так есть и будет так вовеки –
библейских яблонь благодать:
в саду дождаться человека
и в руки яблоко отдать.
Не знаю, как там по науке,
и как та страсть передалась,
но только так:
из веток – в руки,
а не в траву, на землю, в грязь.
Щемяще радостно на свете
осознавать в конце концов,
что, слава Богу, наши дети
умнее и мудрей отцов.
А в том и жизненная сила,
что песню перепеть пора:
она, как яблоня красива,
она, как яблоня мудра.
[2003]
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Как будто голос был не твой, а чей-то
не достигавший до твоих высот,
так в полночь ускользающая флейта
мелодию ослепшую ведёт.
Сгущалась ночь, но не слипались веки,
и отогнала полуночный сон
простая мысль, что в позапрошлом веке
для нас изобретали телефон.
Слух истончался, обострялось зренье,
наполнен смыслом неба звёздный вид,
и кажется естественным сравненье,
что так звезда с звездою говорит.
Осенней тучей свод небесный смылся,
шёл звёздный дождь из юношеских снов,
а голос всё журчал – нужнее смысла,
так в песнях музыка порой мудрее слов.
Последних листьев оперенье сбросив,
клён под окном по-зимнему раздет.
Светлеют окна дома, что напротив –
и новый начинается рассвет…
31 августа 2006 года
О МОРЕ – ВЕРХНЕМ И НИЖНЕМ
Наводит день на море глянец.
В Одессе – только попроси
сопляжников и их сопляжниц
домчат маршрутные такси.
На пляж дорог – широкий выбор,
в округе знаем каждый куст,
мы переулком Веры Инбер
выходим на заросший спуск.
Спускались с пляжным нетерпеньем
отпускники густой толпой –
кто по бесчисленным ступеням,
а кто народною тропой.
Остаток впечатлений летних –
походы пешие на пляж,
когда от домиков столетних
вдруг море развернёт пейзаж.
Вниз от деревьев тропкой узкой
и пляж деревьями закрыт,
но видно нам с крутого спуска,
как солнце катится в зенит.
В насквозь распахнутом просторе
впечатан нестандартный вид:
поверх деревьев далью – море
и не по пляжному шумит.
Картин невиданных источник,
что смелым замыслом легли,
как в мiре ни один художник:
между деревьев — корабли.
Корабль меж веток — не видение,
когда мы сходим под уклон,
а лишь одна из точек зрения
подхода к пляжу Ланжеронъ.
ОСЕННЕЕ ПРИЗНАНИЕ
В саду к зиме залягут ветры,
в саду синицы начеку,
а благородных яблонь ветви
навеки прикипят к дичку.
И меж последних ярких листьев
светло проглянут фонари –
и свет весёлый будет литься:
и это будут – снегири.
И это будет осень.
Словом,
ещё какая-то черта…
Так и не стал я змееловом,
не вышло снова ни черта.
Навстречу не моей отваге,
чужому страху на лице
блеснёт змея, как выпад шпаги
с прозрачным ядом на конце.
Нет и не будет оправдания
тем, кто призвание предаст.
Какое б ни было призвание –
Оно одно, как жизнь, у нас.
Пускай волнения не выдам,
открытой раною во мне
боль: я судьбы не принял вызов
и на чужом сгорел огне.
[1965]
ОГОРОД В СТЕПИ
Памяти бабушки Акулины Силовны
Мы от глянцевой зелени слепли:
отличавшие наш огород
кукурузные рослые стебли
заслоняли нам солнца восход.
Из-за их гренадёрского роста
только в небо уходит взгляд,
за лихими султанами проса
залихватских подсолнухов ряд.
Но сквозь зелень процеженным
солнцем
допекало среди полей
двум колено преклонным полольцам —
мне и бабушке мудрой моей.
Продираясь в мальчишеской лени,
с сорняками в немой борьбе,
внук впервые цветенье сирени
на картофельной видел ботве.
А в душе отпечатком осталось,
ясным светом на много лет —
поле, солнце, кузнечик
и шалость —
детской струйки серебряный след.
С сорняками в простом поединке
знала бабушка: огород
смыслом каждой цветущей былинки
лишь зимою до внука дойдёт.
Академик крестьянской науки,
уронив себя на траву,
заломила за голову руки,
светлый взгляд устремив в синеву.
Взгляд спокойный стремился всё выше,
становясь от неба смелей,
он летел,
словно к душам погибших
на войне четырёх сыновей.
В неподвластной для разуме выси
только жаворонков голоса.
Кто же смог прочитать её мысли?
Кто же глянул в её глаза?
Если с праздничным озарением
от невидимого огня
она добрым лукавым гением
вспоминала вдруг про меня.
Возвращалась к ней радость и сила,
восрешалась молодость глаз.
А о чём же мы с ней говорили?
Хоть убей, не припомню сейчас.
На руках её помню прожилки
и судьбу с достойным концом.
Так она и ушла из жизни —
к небу светлым и мудрым лицом.
[1968]
ОХОТА НА ЛОСИНОЙ ТРОПЕ
На тёмном небе темень ёлок
сстроконечностью густой
спрессованных в ночи потёмок,
граничила со слепотой.
Пространства темноты пустынны,
но шарят, жестью грохоча,
два хищных щупальца машины —
автомобильных два луча.
С лосёнком бродит без опаски
лосиха, а могучий лось
к своей трагической развязке
в последний путь корону нёс.
Уже даны два верных знака
и приготовился расчёт,
уже охотничья собака
под ружья жертву нам ведёт.
Свинец и лось — вот смысл обряда
лицензий наших на убой, –
и пуля в направленьи взгляда
просверлит воздух ледяной.
Споткнулся намертво сохатый
в грохочущем березняке.
Как в линзе фотоаппарата
Застекленел рассвет в зрачке.
Добытчики!
Гордимся лосем —
подспорьем жаждущим домам:
по семьям лося мы разносим,
разложенного по рюкзакам.
Но за угаснувшим азартом,
как будто счастливы во всём,
мы что-то навсегда утратим
и в наших душах не спасём.
Когда лицензию отстрела
друзья опять просунут в дверь,
убийством радостным от дела
не отвлекут меня теперь.
Лось будет темой разговора —
то в ранге друга, то врага,
но вечным признаком укора
его понурые рога.
В лесу – как в осквернённом храме.
Куда с планеты убежит
невенчанный лосёнок в страхе –
длинною в жизнь?
Длинною в жизнь…
[1998]
ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ТВОЙ ВАРИАНТ
И сотворил Бог человека по образу Своему;
мужчину и женщину сотворил их.
Бытие, 1:27
Чем на времени профиль свой вырежешь?
Не важны здесь ни званья, ни чин:
жизнь от Господа – главный свой выигрыш
ты на время уже получил.
В этом времени страстью и вызовом
у рассветных земель на краю
хорошо бы единственным выбором
отыскать половину свою.
Если парнем любимым не понята,
не печалься, что ты не нужна:
значит, это закрытая комната,
не твоя это, значит, весна.
Потому в онемеченном городе,
у чужих модернистских икон
я прошу:
– Награди её, Господи,
не таким как я дураком.
Если чувствуешь холодность в голосе,
не пугайся, что ты виноват,
значит где-то в запасе у Господа
окончательный твой вариант.
И в пространстве, всерьёз обживаемом,
сколько б жизни ни было дано,
мы должны быть его содержанием,
но не порознь, а вместе – одно.
Чтоб в любви утолённому голоду
были отданы наши сердца,
чтоб в своём приближении к Господу
сами стали подобьем Творца.
[2003]
ОПРОС НОЧНЫХ ПОКУПАТЕЛЕЙ ЦВЕТОВ
В ПЕРЕХОДЕ МЕТРО НА ТРЕТЬЯКОВСКОЙ
Как часто в дорогой нам встрече
спасают дерзкие цветы
косноязычность нашей речи
преодоленьем немоты.
Цветы – не пиджачок на вырост
и не колготки на износ:
цветы – прицельно-точный бизнес,
в котором есть душевный спрос.
Торопятся цветы на помощь,
когда в ночном метро цветник,
метро московское и в полночь
живёт в режиме часа пик.
Свои семейные бюджеты
перетряхнув, ночной народ
берёт у женщины букеты
и, видно, хорошо берёт.
Не та коммерческая хватка,
чтоб в ценах вспыхнула война:
букеты скромного достатка –
бутылка водки им цена.
Кто ночью на цветы решится?
И что собрались превозмочь
те, считанные единицы,
везущие букеты в ночь?
Для сердца нет вернее средства:
цветы – высокой пробы знак,
жаль, детям их не дашь в наследство
и под залог не вложишь в банк.
Кому ж букеты среди ночи?
Вопрос из года в год не нов:
цветы – как точный переводчик
не вызревших сердечных слов.
Цветы – товар ночного спроса
тому, кто весел и влюблён.
А с пересадкой нет вопроса:
Перово – Водный Стадион.
[2003]
О ЗЕБРАХ БЕЛЫХ И ЧЁРНЫХ
Так в жизни бывает часто,
и легенда в веках живёт,
что белые зебры – к счастью,
а чёрные – наоборот.
Над чем гордиться победой,
что сума не всегда тюрьма?
За белой зеброй побегай,
а чёрная липнет сама…
На зебре кто бы ни ехал,
расписана жизнь наперёд:
на белых зебрах – к успехам,
на чёрных же – наоборот.
По жизни на своей зебре
трясётся единый народ:
кто в будущее сквозь дебри,
а многие – наоборот.
Равнинным здесь или горным
заведенный круговорот:
охотно делимся горем,
а вот счастьем – наоборот.
И каждый въезжал родитель
на белой зебре и сам
в закрытый распределитель,
где белые зебры – сынкам.
Здесь не судьбой и верами –
обычай старинный таков:
хочешь меняться зебрами?
Да вот что-то нет дураков.
Льём слёзы о лучшей доле:
судьбу, мол, не побороть.
– А как же свобода воли? –
однажды спросил Господь.
Чтоб в жизни всё испытали,
решил человеку помочь:
есть клавиши на рояле,
есть в сутках – и день, и ночь.
Но с судьбой, как часы чёткой,
чтоб каждый управлялся сам,
им белую зебру с чёрной
скрестил – и полосы расписал.
Но, подстрекаемый чёртом,
снова бунтует народ:
вязка не белой и чёрной,
а, видно же, наоборот!
Пусть ночью все зебры серы,
но днём у многих вопрос:
почему соседские зебры
целиком из белых полос?
В четвероногом заборе
прописана простая мысль:
не может быть вечным горе
и радость не вечно длись…
Полосы в таких пределах,
что если легенда не врёт:
умные на зебрах белых,
а глупые – наоборот.
Не впрячь зебру в оглобли,
но с зебры легко упасть,
когда превращаем в хобби
то, что вспыхивает, как страсть…
[2003]
ОЗЕРО В КАРЕЛИИ
Водой пространство заарканив
и утопив в них небеса,
над зеркалом и в зазеркалье
двоятся рослые леса.
Где сосны в мачтовом обличьи,
лесного озера изгиб,
там верхние дороги – птичьи,
а нижние – дороги рыб.
Оцепенелое затишье
сковало сонных рыб тропу.
Полночная сова за мышью
нырнёт неслышимо в траву.
В ночной трагедии и драме
ничто не кончится добром,
как зеркало в сосновой раме,
вода текучим серебром.
Вниз головой деревьев слепок.
Когда бы здесь ещё смогли б
скользить меж птичьих гнёзд и веток
видения летучих рыб?
Бессонные двоятся звёзды:
в воде – сверканием блесны;
звезда в воде и в небе – сёстры,
но меж собою не равны.
Звезда в воде не в звёздном чине –
Во тьме мерцающий обман,
здесь стойкий смысл первопричины,
как стройный логики обвал.
Но красота не ищет выгод,
как сострадания палач,
луч солнца –
как рапиры выпад,
проткнувший ночи тёмный плащ.
Тогда по контуру прибрежному
деревья на просвет видны.
И небо, тёмное по-прежнему,
с прорехами голубизны.
Их верхний ветер рвёт кусками,
а нижний по кустам шуршит,
сверкнёт врачебный чёрный камень
с названьем сказочным шунгит.
В прорехи рухнет свет обвалом,
напором солнечного дня,
в годичных кольцах мысль о главном
проступит вдруг на срезе пня.
То главное – узлом на память
читалось в небе и в воде:
пока живём любви добавить
должны мы Божьей красоте.
Иначе жизнь лишится смысла
и до бесславного конца
нам не проникнуть вглубь,
не слиться
с высоким замыслом Творца.
[2003]
О ЧЁМ УМАЛЧИВАЕТ ИСТОРИЯ?
От академика и до мальчика
талдычут и до сих пор:
история о том умалчивает —
и весь разговор.
Как прошлая жизнь скелета
чьей-то была судьбой,
у каждого в мiре секрета
есть и хранитель свой.
Ни жизнь, ни судьбу, ни природу
не обмануть.
И в этом секрет:
секрет во благо народу
или секрет во вред?
Но на границе отчаяния —
к отчаянию впритык
истории нашим молчанием
не развязать язык.
Как вражеская территория,
закон здесь неумолим:
о том и молчит история,
о чём мы сами молчим.
[2004]
ОСТАНОВКА «НОВОЕ КЛАДБИЩЕ»
Жизнь течёт – разрастается клáдбище.
Для кладбищенской новой земли
сняты рельсы,
а шпалы – как клавиши
безголосой травой заросли.
Полегли обречёнными маршами
шпалы армий попавших под слом,
как солдаты бездарного маршала
не умом воевать, а числом.
Смерть и жизнь обоюдно зашкалены,
но земли в неизбежности срок
человеку не больше, чем шпалине –
чуть пошире и глубже чуток.
От Посадского кладбища старого
в том, что здесь в православной красе
город мёртвых в лесу не оставили –
повторяет изгибы шоссе.
Дуб на въезде, как страж за воротами,
подвенечной берёзы жених.
Долго катит вдоль города c мёртвыми
скоростная дорога живых.
Мимо тех, чьи часы уже пробили,
чья душа за незримой стеной,
чьи к дороге печально надгробия
повернулись навечно спиной.
Рать идущих на вечность на приступы
испокон христиански проста:
для последних объятий раскинуты
деревянные руки креста.
Называют здесь тех инородными,
кто по-своему Бога молил:
меж крестов участились надгробия
мусульманских недавних могил.
У могилы – как жизни окраине
слёзы той и другой стороны –
мусульманские и православные
одинаково, брат, солоны.
Досаждаем мы Богу молитвами,
разнобой, как при жизни, окрест:
утешеньем живых над могилами
полумесяц, звезда или крест.
Дети космоса, опытов атомных,
целины комсомольская прыть…
Здесь лежит поколенье обманутых,
в коммунизме собравшихся жить.
Не постичь размышленьями скудными
Божий замысел в полной красе:
перед Богом предстанем не судьями,
перед Богом ответчики – все.
Коллективная память народная,
остановленный временем миг,
здесь, как книжек обложки, надгробия
не написанных – прожитых книг.
В зверобое, ромашках и клевере
утопает ушедших страна.
На металле, граните и дереве
задержались пока имена.
С цифровыми анкетными данными
уместилась чужая судьба
меж двумя неизбежными датами
временного земного следа.
В воскресенье по-своему верили.
Гроб – двойного значения твердь:
в рай откроются верхние двери ли?
В ад ли грохнется нижняя дверь?
В день Пасхальный заметнее разница
между нами и жизнью иной,
когда к родственникам на Радуницу
на неделе придём Фоминой.
Всех народов дела и обычаи
воедины в конечной судьбе.
У надгробий – визиток различия,
что предъявим на Страшном Суде.
Мы у стен похоронного корпуса,
но не Страшного жаждем Суда,
мы – живые, а ждём здесь автобуса,
что под вечер приходит сюда.
Здесь на месте славянского капища
время вечность запрёт на засов…
– Остановка конечная: «Кладбище».
– Рейс обратный в 17 часов.
[Троицко-Сергиевский Посад, 2004]
***
Пересадили сердце человеку:
сгубил своё – теперь живи чужим.
Как продолжение чужого века
чужое сердце.
Как ты сладишь с ним?
Всмотрись в детей,
в любимую,
в Отчизну –
высокая, достойная цена
соизмерять со смыслом чьей-то жизни
ту жизнь, которая тебе дана.
Живи!
А мне сбежать бы в детство
от всех проблем, встающих впереди.
Я не могу своё представить сердце,
вдруг застучавшее в чужой груди.
Тот человек не вынесет разлада:
я жил бы в нём подобно палачу.
Жить во враге,
как вечная расплата,
ещё смогу. А в друге – не хочу.
Не вечен я – насмешник и гулёна,
но и тогда, у смертного конца,
я откажусь от сердца пустозвона.
Пусть лучше смерть, чем сердце подлеца.
Но если где-то смелый человек
сорвётся вдруг,
он будет мне дороже.
Такое сердце я приму навек.
Такую жизнь с достоинством продолжу!
[1967]
ПЛАЧЕЯ
Твой плач – конец чужих судеб.
Перед тобою все мы равнозначны.
Из всех хлебов
твой – самый горький хлеб.
Но что такое плачея без плача?
Проплаканная жизнь твоя,
день ото дня стариннее и реже,
и плачет в Заонежье плачея,
как могут плакать только
в Заонежье:
«Не к часу, соколик,
ты горлинку бросил,
не забыть журавке
журавлиный клич…»
Плачь, плачея!
Из тысячи ремёсел
твоё
не смог бы я постичь.
Отделены невидимой межой,
мы зубы скалим, что бы
ни случилось.
Мы не заплачим над бедой чужой:
мы над своими плакать разучились.
Но, приходя на выручку в беде,
когда судьба сворачивает круто,
я прихожу на выучку к тебе –
ценить, что было дорогим кому-то.
Когда наступит очередь моя,
без боли буду с травами прощаться
лишь потому, что станет убиваться
и плакать Аграфена-плачея.
[1968]
***
Пусть, как всегда, нежданно озадачу,
но хмуриться, родная, не спеши.
Как в глухо заколоченную дачу
не достучаться до чужой души.
Дай руку.
И уйдём мы вместе:
зовёт нас в потаённые места
зелёный лес
своей зелёной мессой,
апрелями разыгранной с листа.
У зависти и сплетен мы – заложники,
как телефонный диск
похрустывает куст.
Врачуют наши раны подорожники,
над нами дождь –
прозрачный, словно грусть.
Мы пригласим весну – твою подружку,
разбудим ландыши,
они, как дети, спят.
Увидим, как апрель
выводит на опушку
весёлых непослушных апрелят.
[1968]
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ АВГУСТА 1973-ГО ГОДА
Две перепёлки в перепалке
на синем сумраке крутом
растворены:
над лесом галки,
как будто вышивка крестом.
С дочурками иду я полем
и знаю, что наверняка
по-разному мы день запомним —
ромашки, речку, облака.
Со старшей дочерью — морока:
на грядках целый день со зла,
как будто лук или морковку,
злясь на подруг, изобрела.
Крыжовник в смене настроений
увёл её надолго в сад:
ей как-то ближе мiр растений,
а вот с подружками — разлад…
У младшей — радостно и ново
весь день ворочалось во рту
в наш мiр прорвавшееся слово
сквозь гласные и немоту.
В зелёной мгле лесной излуки
почти у самого двора
малышка просится на руки
и — засыпает: ей пора.
А где же ты?
В квадрате света
в ночь спроектирована тень…
Тебе чем помнится то лето
на даче в Троицком в тот день?
Наш общий день во мне наплывом,
необратимым днём в году —
спокойным и почти счастливым,
не предвещающим беду.
[1973]
ПАМЯТИ ТАЛИ
Как мальчику сказать, что мама умерла?
И объяснить, ребёнка не калеча.
Но брызнули мозги из-под сверла
тяжёлых дум.
О, Господи!
Заданье дай полегче…
Восторженные замки на песке
возводит он и в пацанячьем стиле
счастливей нет.
А я с утра в тоске:
мы оба эту женщину любили.
И для неё он светом был в окне.
Но взрослость
не мерило превосходства.
Мы – сироты.
Занозой боль во мне
отныне в высшей степени сиротства.
А жизнь вокруг – такая, как была:
цветы полить да приготовить что-то,
но смысл иной приобрели дела
и время шло – особого отсчёта.
Светилась гордостью и так ждала она,
ждала, что в самый раз – на именины
разливами бургундского вина
зальют балкон, как прежде, бальзамины.
С балкона видно мне с шестого этажа
вихрастый чубчик отливает медью.
Малыш мне машет, радостно визжа,
а я в слезах в растерянности медлю.
Некормленый, он бегает с утра
в свободе, что легла ему на плечи.
Как мальчику сказать, что мама умерла?
О, Господи!
Заданье дай полегче…
[1986]
ПУШКА НА ПЛЯЖЕ ЛАНЖЕРОНЪ
Зарядил июльский над Одессой
дождь весёлый – как от счастья плач:
ровный,
ослепительный,
отвесный.
Жаль, с утра мы отменили пляж.
Жизни бег ничем не остановишь,
цепь событий праведно ясна:
умер по весне Иван Петрович
и теперь Наумовна одна.
Во дворе не прежние подружки,
во дворе другая детвора,
во дворе вчерашние соплюшки
под венец готовятся с утра.
Солнце прорывает оборону.
Под слепым прогулочным дождём
мы от Ришельевской к Ланжерону
не спеша, беседуя, идём.
Каждый год в одном и том же месте,
не меняя прежних пляжных мест,
с дочерью встречаемся мы вместе
каждым летом в каждый свой приезд.
Здесь у моря с синевой во взоре
подросло и выросло дитя,
пляшет дождь на танцплощадке моря,
водяными шпагами блестя.
В пляжном узнаваемом пейзаже
памятью о времени былом
пушка обозначилась на страже –
трёх веков лихой металлолом.
О металле публика согласна,
только очень высоко металл.
Это, чтоб народ лишить соблазна,
пушку вознесли на пьедестал.
Две из ближней крепости упёрли,
двести лет хранившие редут.
Пусть кусок тому застрянет в горле,
собственные дети проклянут.
Наша в ожидании десанта
никому не ведомых врагов
пальцем указательным гиганта
тычет в даль турецких берегов.
Слива средь зелёных декораций –
самосевом выросла семья –
меж приморских близнецов-акаций
вдруг плодами выдала себя.
Длинноногой балериной слива
на пуантах вытянулась ввысь,
первые плоды преподносила,
словно предлагала: угостись.
Против ягод мы не возражаем,
счастливы, что взяли, не купив,
с полновесным первым урожаем
пригоршню отборных, спелых слив.
Сколько б ни трясло её народа
в будущем – мальцы и старики,
мы для сливы и её приплода
первые на свете едоки!
Не о жизни в целом, а о части
нашей жизни всех одесских лет
знаем мы, что на вопрос о счастье
есть прямой и правильный ответ.
[2002]
ПЕЙЗАЖ САУЛСБЕРГА
С досады кулаком бы трахнуть,
что так спешил, но, как на грех,
я вместо поезда на Франкфурт
вскочил на поезд в Саулсберг.
По нашим меркам полустанок
тот Саулсберг, а я, чужак,
в двух местных – видел иностранок,
по-русски знавших кое-как.
Быть там не далее платформы
пришлось, но вдруг возник вопрос:
откуда в фауне и флоре
стихийный русский перекос?
Берёзки вышли на пригорки
почти как в русских деревнях,
и взвод платанов на подпорках –
солдатами на костылях.
Облеплен ягодами лихо
и подымался во весь рост
куст, как я понял, облепихи,
который у платформы рос.
По кистям ягод видно на дух,
что – облепиха, да не та:
пропал в ней дерзкий вкус и запах,
но сохранилась красота.
Боярышник от ягод к цели
пылал, как ягодный пожар,
призывно ягоды краснели
для местных, что ли, для бояр?
Какие проросли здесь зёрна:
кизил, шиповник,
и сквозь хруст
в упор смотрел глазами тёрна
терновый синеглазый куст.
Где пассажирская скамейка
до узнаваемости лиц
скользила шустрая семейка
в кустах щебечущих синиц.
Вороны о своём галдели,
припасы прятали в кусты,
навершием высокой ели
сорока смотрит с высоты.
Ничуть сноровку не утратив,
устроив звуковой обвал,
долбил во всю немецкий дятел –
немецкий завтрак добывал.
Совсем без всякого акцента,
ну, без акцента, хоть убей,
чирикал с важностью момента
простой немецкий воробей.
Всё так ухожено, добротно –
природы русской островки,
но было в том пейзаже что-то
с незримой меткою тоски.
Как будто времена другие
здесь свой дотрачивали пыл.
Пейзаж – как чья-то ностальгия,
в которой я случайным был.
[2003]
ПЕРВАЯ КУВШИНКА НА ОЗЕРЕ
Озеро с разводами мазута,
нервный тик седого поплавка,
чешуи рыбацкая минута
солнечного смачного плевка.
На воде царапины из цинка,
но спасает захламлённый фон
белая невестина кувшинка,
словно для русалки микрофон.
Радости русалкиной не трону.
Как он по-сиротски одинок
красотой держащий оборону
на воде растерянный цветок.
Грозный пень, чернеющий поодаль,
пригодится плахой палачу.
Зря меня пугал, товарищ Гоголь,
этой встречи я и сам хочу.
Так хочу, что вдруг впадаю в крайность,
или я, действительно, так глуп:
воду пью, а будто бы касаюсь
холодка неведомых мне губ.
Ты писатель покрупнее сортом,
не всегда с тобой мне по пути.
Вместе посмеёмся мы над чёртом,
а с русалкой… Ты меня прости.
Ты не знаешь женскую натуру.
Впрочем, я и сам о том молчок.
Думаю: речная дева сдуру
как бы не попалась на крючок.
Но не слышно ей моё витийство.
Или не нужна ей наша связь?..
На крючке свершит самоубийство
молодой улыбчивый карась.
Я в душистом сене заночую,
в голове прочищу чепуху.
И на вечер девушку земную
приглашу на первую уху.
[2003]
ПИСЬМО ИЛАНЫ ИЗ ИЕРУСАЛИМА
Make love, not war
Душа у города открыта.
Пророчески-туристский вид.
Библейский город.
Сквер Давида
и угол шумной Яффо-стрит.
Здесь окна в тысячах и сотнях,
то в занавесках, то в цветах…
Что выставляют люди в окнах?
Что привлекает в них зевак?
В одном – как призрачная истина,
неразличимые слова,
а ближе подойти –
написано
бесспорное
“Make love, not war”.
Понятно и без перевода,
распространяясь на страну,
как заповедь всего народа:
творить любовь, а не войну!
Чтобы войне здесь не настырничать,
смеются, любят и живут…
Автобус с № 14
въезжает
в смертный свой маршрут.
Взрыв – как войны
безумный зверище.
С досадой омрачённых лиц
дома уставились на зрелище
пустыми окнами глазниц.
Единственное уцелело!
Сквозь дым прорезалось едва,
как смысл Божественного дела –
бесстрашное
“Make love, not war”.
Для сердца непереносима
весть об убитых без вины:
письмо из Иерусалима –
как сводка с мiровой войны.
О террористах и бандитах
в письме ни слова.
Но смотри:
17 человек убитых
и раненных 153.
За той трагедией и горем
слов уцелевших торжества –
не дольним смыслом их,
а горним
бездонное
“Make love, not war”.
Крылатых слов расправив крылья,
та правда устоять смогла
против направленного взрыва
словами хрупкого стекла.
И в этом смысле их высоком
сквозит любовь, а не печаль,
как будто в них не хрупкость стёкол –
библейской вечности скрижаль.
И на библейской той скрижали
(весть о любви всегда нова)
слова нам всем принадлежали
бессмертные
“Make love, not war”.
Когда в душе разлад и смута,
живи, любовью миг продля,
чтоб не взорвать,
не сбить с маршрута
планету № 3 Земля…
[2003]
ПОЛОСКАНИЕ ГОРЛА
Ночь светла.
Звёздный хвост распушил Млечный Путь, как павлин.
С верхней палубы шире обзор и дыханье прохлады.
Простудила ты горло, и врач судовой
прописал фурцелин,
так что утром в каюте журчат полосканья рулады.
Лебединая шея пловчихи и, словно в полёт
запрокинула голову, — дело идёт к перемене,
как певица, которая взять своё верхнее до
собралась перед выходом главным на оперной сцене.
Заговорное бульканье чистых лечебных рулад,
зелень глаз, по которым сверяют целебные травы,
словно свежее эхо — карельский, лесной водопад,
только женского рода — и с нежностью пятой октавы.
С капитанского мостика время срывалось вперёд,
Мы шутили с тобой об умолкнувшем вдруг водопаде,
в наше общее прошлое тихо уплыл теплоход,
оставляя таинственный след
на загадочной жизненной карте.
[2003]
ПРОЩАЛЬНОЕ ТЕПЛО
Так поздней осенью порою…
Ф. Тютчев
Опавшие листья по саду
в прощальном тепле напролёт,
сквозь солнечную прохладу
тревожно вдруг холод кольнёт.
Кольнёт и отступит, недолог,
твердея на здешней земле,
вкрапленьем игольчатый холод
в дырявом осеннем тепле.
Природа – как книга учёбы
с доступным для всех языком:
ни фальши, ни мести, ни злобы
в природе с прощальным теплом.
Так было, так будет в природе,
нагрянет зимой, как всегда,
не холод в единственном роде,
а скопище их – холода.
Не жди от морозов пощады,
а только плотней запахнись
раз вписана в те перепады
твоя полосатая жизнь.
Давно уже знают народы
и поняли мы, наконец:
любой покоритель природы
в истории просто глупец.
Попраньем природы закона
представь покорённую мать…
Тянуться к звезде Ориона
не значит звезду покорять.
Даст Бог за отмеренным сроком,
безгрешное солнце в весну
проклюнется жёлтым цыплёнком,
как было всегда в старину.
[2003]
ПЯТНИСТЫЙ ДОГ ПО КЛИЧКЕ ЛОРИК
О доге рассказов много.
Но мне запомнилась быль:
история с именем дога,
когда он кутёнком был.
Дог, выбранный среди многих.
Чужим чтоб давать отпор,
среди четвероногих
назван грозно Егор.
Но не вошло в привычку,
себя он не превозмог:
не откликался на кличку
упрямый пятнистый дог.
А ты хоть лопни от злости,
оглохший вдруг обормот
грызёт задумчиво кости –
ухом не поведёт.
Смысл щенячьего хамства
в изгрызанном поводке:
откуда столько упрямства
в пятнистом живом комке?
У каждого имя – знамя.
Но что до этого псам?
Чего хозяйка не знала,
дог додумался сам.
Как будто бы в строчках нотных
застрял звуковой обман:
не называют животных
именем христиан.
Задрав обрубленный хвостик,
важно вышел во двор.
Дог честную кличку носит
его достойную – Лор.
[2003]
ПОЛУСТАНОК «ЛЕВ ТОЛСТОЙ»
Остановки здесь нет. Но слегка тормознул паровоз.
Скрежет рельсо-колёс, словно жесть закипела в волторне.
Бомжеватого вида тот миг оплативший прохвост
ухватился за поручни. Дама в девятом – в восторге.
Два часа из Москвы. На него у неё оказался билет,
а, точнее, на два тридцать семь мы поближе к Одессе.
Стал понятным и риск, и железнодорожный балет:
он – четвёртым в купе. При трефовом своём интересе.
А когда устаканился преувеличенный визг,
от знакомств к принудительной общей беседе свернули.
– Слушай, – дама сказала. – К чему показушный был риск?
Ну, подсел бы в вагон, как всегда, в остановочной Туле.
На леченье её провожали два внука и муж,
сын с невесткой, подруга с чужим небольшим чемоданом:
передай, мол, в Одессе, добавь и приветы к тому ж,
чтобы помнил, подлец, о романе, как молодость, давнем.
Чемодан не в Одессе, а тут же владельца обрёл,
начинался спектакль – о на всех языках перепетом.
Отступают болезни коль рядом мужчина-орёл.
Кто же ездит лечиться с до гроба своим терапевтом?
Англичанка, чьё место внизу, на студенческий рейс
не случайно попала. В вагоне вся молодость мiра:
раздавалась то мова Тараса Шевченко, то речь
земляка англичанки – Вильяма Шекспира.
Молодёжь по вагону вошла в нарастающий гул.
Гул был фоном не жизни, а дополненьем в спектакле.
– Тридцать третий наш месяц медовый! – герой хохотнул.
И победно добавил, себя провeряя: – Не так ли?
По спектаклю теперь бы она бы ответить должна
раз входила она в эту странно пчелиную сверку.
Но в медовом подсчёте как будто была не она.
Я – единственный зритель, смотрящий – и лёжа, и сверху.
– Это ж годы медовые! Прожиты нами вдвоём.
Разве лучше, признайся, заполнить то время смогла бы?
– Нет, – смеялась она. – Мы и дальше, таясь, проживём.
Только месяц медовый всегда у людей после свадьбы…
Жизнь чужую не втиснешь в легко объяснимый устав,
как в родную страну уезжаешь с чужого вокзала.
Что был общим их сын, он прожил, ничего не узнав.
А она, как врагу, этой тайны ему не сказала…
[2010 г.]
РАЗВЕДЧИК В МУНДИРЕ ШПИОНА
И даже во сне ему – войны.
А жизнь – как в безрадостном сне:
разведчик страны побеждённой
живёт в победившей стране.
Сначала держало раненье.
А после?
Не страх и не долг.
Томило его раздвоенье,
с которым он сладить не мог.
А главным нелепым страданьем –
похожесть отваги самой:
по тем и по эти стандартам
он как бы народный герой.
К двойной, безысходной морали
трудяге военной страды
текли ордена и медали –
одной и другой стороны.
Заслугой ли, промахом ли числи
вопросы святой простоты:
а в службе врагу и отчизне
сумел бы он грань провести?
За действия, взятые вместе,
представленные наоборот,
он порознь заслуживал смерти
и тоже – с обеих сторон.
Как жернов на шее – награды,
И горечь испил до конца:
в нём две воевали неправды,
похожих – как капли свинца.
Войну, за двоих отработав,
считал обладатель наград
не битвой великих народов,
а дракой бездомных неправд.
Двух стран близнецовые беды
крутым обдают кипятком:
последствия страшной победы
трагичней, чем полный разгром.
Ни Гитлер не прав и не Сталин.
Истории странный конфуз:
единой Германия стала,
распался Советский Союз.
В разгроме с победою разом
кто больше его виноват?
Мундиры разведок двух рядом
в его гардеробе висят.
Забывшись, он в том или в этом
выходит – красив и плечист.
И кажется в доме соседям:
на съёмки собрался артист.
[1968 – 2004]
РАЗГОВОР С ДОЧЕРЬЮ О СОБАКЕ СУФЛЁРА
За грибами отправив домашних
жарким утром лесной синевы
мы лежим средь высоких ромашек –
простодушные дети травы.
Вдоль болотца – притихший багульник
постигает причинную связь:
отчего мой сосед богохульник
съехал с дачи? Вчера. Матерясь.
Он оставил мне деньги – на случай,
и нетвёрдо ногами погрёб
мимо Троицкой церкви, где службой
правил умный осанистый поп.
Был суфлёром сосед мой по даче.
Что ж случилось у них там вчера?
Как суфлёрская будка, –
собачья
перед домом торчит конура.
Полусонная нить разговора
меж ромашками глохнет опять.
мне б смолчать о собаке суфлёра,
но устал и молчать я и лгать.
Вдохновенный кумир невидимок
он сравнение в том находил,
что сценический гений – лишь снимок,
для которого он – негатив.
И хмелила его, точно брага,
мысль о скрытой пружине ролей.
Восхищённо смотрела дворняга
на весёлого сына вралей.
Из суфлёрской своей преисподней
торопился на дачу он к ней.
Он казался нам с дочкой – безродней
беззащитной собаки своей.
Накануне, когда по привычке
обругал он её и исчез,
виновато за мной к электричке
потащилась собака сквозь лес.
А в глазах – вызревало решенье,
зрела мысль, выразимей чем речь.
Не искала ль собака общенья
перед тем, как на рельсы ей лечь?
Чем нелепее жуткая повесть,
тем доказанней наша вина:
сочетанье – собака и поезд
душу выплеснуть может до дна…
Плачет дочь о собаке.
Минуты
проползают травою шурша.
Покачнулись ромашки – как будто
Проскользнула собачья душа.
[1969]
РОЗАРИЙ БОТАНИЧЕСКОГО САДА
Не на встречу ж c единственной розой
странный случай в розарий занёс –
к снежно-белой, застенчиво рослой
королеве на празднике роз?
Каждый стебель c красой здесь повенчан,
как подружки шипами цепка,
больше в ней – от загадочных женщин,
чем от выставочного цветка.
Словно ангел крылом от усердья
Божий свет лепестками вознёс:
роза к небу тянулась – в бессмертье.
Но не мой о бессмертье вопрос.
Садовод на сердечном изломе
к одному оказался готов:
посадить черенок в чернозёме
приземлённых корявых стихов.
Сохранить не в расчёте на вечность.
Чтоб в душе и сердечном тепле
длились –
хрупкость, застенчивость, нежность
сколько буду я жить на земле.
Чтоб не смог растерять ненароком
светлый праздник погожего дня
белой розы на стебле высоком,
так похожей в тот день на тебя…
[2005]
СУХОВЕЙ
Когда прищурит даль степная
шальные азиатские глаза,
Таврическую степь сминая
пройдёт весенняя гроза.
Весна, весёлая, как женщина,
ей стены Запорожья, словно щит.
Лишь окнами,
как лицами повешенных,
душа всего живого закричит.
Как будто к сыну своему иль брату
от запорожских выжженных степей
несётся перекатиполе по асфальту
и птицей замирает у дверей.
Деды к калиткам выйдут за ответом
покурят, размышляя о воде.
Слезятся старые глаза от ветра,
и засыхают слёзы в бороде.
[1965]
***
– Совсем задёшево, задаром!
Чего, сынок, глазеешь зря?
Ты деревянных ложек пару
купи у деда-ложкаря.
Что для тебя полтинник значит?
А с ложкой – счастье входит
в дом:
едок хорошей ложкой знатен,
как конь – хорошим седоком.
И у хозяек норов мягче,
когда я ложки им продам:
берёза, ведь она иначе,
нежней железа по зубам…
А дом твой – будет полной чашей,
и обойдёт его беда,
и дорогие гости – чаще,
и жизнь – как полая вода… –
Беру я чудо расписное,
блестит янтарный светлый лак.
Зря дед поклялся бородою,
всё получается не так.
Хозяйка?
Гости?
Нет покуда,
а счастье бродит по земле,
и только расписное чудо
блестит на письменном столе.
[1967]
СИНИЙ ДРОЗД
Не разорил ни одного гнезда,
за своего сходил в семье пернатой.
Я до сих пор весёлого дрозда
считаю младшим непутёвым братом.
Но только старшим братьям не в пример
его моя оберегает вера,
когда ружьё поднимет браконьер,
я встану перед дулом браконьера.
Я от силков спасал его не раз,
старался быть я настоящим братом,
спасал его, как всё бы в мире спас,
что может быть весёлым и крылатым.
Дрозд-пересмешник, разве жизнь права,
и смысл любви – всегда слепая вера?
Дрозд улетел – он не признал родства,
он и во мне увидел браконьера.
[1968]
***
Считай своей удачей,
коль не было грозы.
Весенний день прозрачней,
чем крылья стрекозы.
Встречает лес обновой
весеннего меня,
где каждый лист кленовый,
как друга пятерня.
Деревья не безлики,
и даже пни не в счёт:
в любом из них по скрипке
задумчивой живёт.
Я трогаю ладонью
шершавость пня и дня.
В каком весёлом клёне
та скрипка ждёт меня?
[1968]
СУМЕРКИ НА ДАЧЕ
Сквозь лес и яблоневый сумерк
ложатся сумерки на сад.
На даче в это время суток
любимая и дети спят.
Погожий день оставил блики
фосфоресцировать во мгле
узорчатым листом клубники
на свежевскопанной земле.
Природа к своему величью
в простую радость бытия
на миг усилит пенье птичье –
от воробья до воронья.
В траве и сумраке сосновом
у светлячков особый свет,
как будто от затяжек гномов
забытых кем-то сигарет.
Но высекая Божью искру,
от слов, произнесённых вслух,
с последним поездом на Истру
прикатит долгожданный друг.
Звезда над сумеречным садом
висит слезой. Спокойный тон
беседе сумерками задан,
да смыслом, жаль, не подкреплён.
Лесное позднее застолье,
слегка похожее на пир,
всё с той же холостяцкой болью:
а что же мы привносим в мiр?
На простенький вопрос столетья
ответь, мой друг, пока на суд
взрослеющие наши дети
однажды нас не призовут.
[1971]
СМЕРТЬ ВИШНЁВОГО ДЕРЕВА
Когда все сроки жизни вышли,
дыханье смерти за спиной, –
осенним днём вдруг вспыхнет вишня
перед бессрочною зимой.
Перед своим отходом в вечность
цветёт – и кругом голова.
В забытом платье подвенечном
в последний раз идёт вдова.
Мороз боярской шапкой оземь –
и вишня вся обнажена,
а осень, будто и не осень,
а повзрослевшая весна.
Так независимо и гордо
цветёт она, что верю я:
смерть – только форма перехода
в другую сущность бытия.
[1972]
СНЕГ ВО ВРЕМЯ ЦВЕТЕНИЯ ВИШЕН
Что с погодой?
Опять в одиночестве вишен
на распятье пурги в перепадах дождя
завязь гибнет,
но гибели крик не расслышан
за снежинкой – блестящей, как шляпка гвоздя.
Что с весной?
Словно нити тоскующей вьюги
по зелёному ткут белоснежно-льняным.
А скворцы ностальгии далёкого юга
возвратились к скворешням своим ледяным.
Что же с нами?
Высокое небо гражданства,
дом Вселенной – великий подарок Творца
предназначен не нам.
И законы пространства
не для нас, а для птицы ничтожной – скворца.
[1972]
СОЗДАНИЙ СВОИХ НЕ СТЫДИТСЯ ПРИРОДА
Созданий своих не стыдится природа,
в ней каждый – избранник на жизнь
и на месте,
а замысел зреет в бунтарстве прироста,
в борьбе, где основа основ – равновесье.
Природа – развитие жизни без выгод,
без подлости, глупости, зла или зависти,
её безысходность – спасительный выход
в ненарушимые заповеди.
Нет в змеях плебейства,
а спор о пространстве
решённый по-волчьи – всемiрная школа
бессмертья природы в её постоянстве:
жестокость – как жизнь, а не вид произвола.
Есть воля, но нет хвастовства и геройства,
как нет состраданья – гласит поговорка.
Чего добивается в жизни берёзка?
Какая же цель у скворца или волка?
Жизнь – даже в ненужном и подлом созданьи,
как палочка Коха и спирохета, –
есть жизнь, а не цель,
но людское сознанье
смешало всё в кучу и ищет ответа.
Природа б себя не людьми увенчала.
Что ей человек?
Для того ли старалась,
чтоб гибель несло её людское начало,
жестокость без смысла, бездушность и хаос?
[1972]
СЛОВА ГИМНА
А. Солженицыну
Нет, тишина не вид отчаянья,
чей бледный облик тишины –
попытка выразить в мычании
бессловье гимна и страны.
Сквозь гимн – черней рабов из трюма
с вчерашней злобой торжества,
как заключённые угрюмо
молчат державные слова.
Молчат, и местью за молчание,
до крови раздирая рот,
грозят народу сквозь мычание,
когда свой гимн мычит народ.
[1974]
СКЕЛЕТ С КАФЕДРЫ ЗООЛОГИИ В МГУ
Сотрудник журнала «Безбожник»
не смахивал на дурака:
писатель, актёр, художник
Николай Никитович К.
В России с пришествием Хама
отменён декретами Бог,
значит – ни монастырей, ни храмов,
ни мечетей, ни синагог.
В тотальной безбожной атаке
крушили чужих и своих –
63 священных раки
православных святых.
Но золота с икон ни грамма
не присвоил – не верьте молве.
А 374 старинных храма
взорвали только в Москве.
Казалось бы, на хлебном месте
был в журнале.
Сиди и пиши,
а он с бригадами вместе
церкви взрывал. Для души.
Осыпал насмешками небо,
вызывал хвастовством фурор,
черепами Бориса и Глеба
играл с дружками в футбол.
Заслужил партийные лавры
антирелигиозных светил:
за разруху Троицкой Лавры
Ленин письменно похвалил!
В СССР не хватало хлеба
и он агитировал за заём,
рабочим о Борисе и Глебе
шарманку опять завёл.
Гегемонов тёмная масса,
с которой слиться мечтал,
вызревала в ненависть класса:
мы – труд, а ты, гад, капитал.
Там же у рабочего клуба
смерть он классовую нашёл:
у чахлой цветочной клумбы
пырнули пролетарским ножом.
Угасла жизнь, про которую
говорят: потерпела крах.
Но тут-то
и разворачивалась история
про умершего в цветах.
Согласно его завещанию,
ужас вызвавшего у жены,
без всякого семейного совещания
выполнить волю его должны.
На кафедру зоологии,
раз жизни загробной нет,
чтобы осознали
материализм многие,
науке он дарит скелет.
Это просто: нужно вначале,
чтоб от костей отделилась плоть,
тело выварить в огромном чане,
не приведи это видеть, Господь!
Дородное рыхлое тело
в чане разваливалось не спеша,
на что с высоты, по-моему, обалдело,
глядела испуганная его душа.
Скелет – марксизма основа?
И задумывался практикант:
после всего такого земного
не страшен библейский ад.
Ждал мiрового пожарища –
теперь за него подождёт скелет.
Раз гроба нет у товарища,
значит, и жизни загробной нет.
Библию поправший без страха
на деле, а не на словах:
ему, вышедшему из праха,
дудки, не возвратиться в прах!
За философскими войнами
жизни обычной не распознать,
сына мать понимала по-своему,
как матери ещё понимать?
По словам плачущей мамы,
тем он Господу и помогал,
что разрушал монастыри и храмы
в угоду партийным богам.
Примеров в истории много,
когда осиротевший народ
оставленного без храмов Бога
в души, как в храмы, берёт.
Смысла непереносимого
не знает людская тоска:
мать на Николу-зимнего
заказывала молебен за дурака.
А жена? И боль, и обида,
как плевки на свадебную фату:
неужели она когда-то любила
костьми гремящую пустоту?
И от безысходного мрака
наползала кровавая мгла:
на кафедру
никогда не придёт
поплакать,
как на могилку она бы пришла.
Младшему сыну – мучение
это крупно костистое без прикрас
материализма вероучение
выставленное напоказ.
Сыну за кражу со взломом
условно дали пять лет.
Судья говорила знакомым:
– Ну, зачем дураку скелет?
Маяковский – шут Революции,
величайший в мiре поэт,
обсмеял их идейки куцые
вперёд на тысячу лет.
Он, подражая ораторам,
издевался. Это ж надо суметь:
«Стала
величайшим
коммунистом-организатором
даже
сама
Ильичёва смерть».
А чем же стала смерть ленинца —
пламенного большевика?
Служит скелет науке:
не ленится
Николай Никитович К.
И хотя понимают дети
глупость отцовских затей,
из всех оценок на свете
оценки внуков страшней.
И не дети его, а внуки,
определили, что их дед – кретин:
додумался себя оставить науке
вместо рукописей, ролей, картин.
Внуковское удаление
во времени от родства
смещало не угол зрения,
а обнажало суть естества.
Будто в ускользающей тайне
есть более таинственный поворот,
что душа не у тела в найме,
что здесь, возможно, наоборот.
Есть загадки страшнее смерти.
Мысль – как тупая игла:
неужели в пустом скелете
душа, как в скворечне, жила?
От студентов берёт начало,
чтоб скелет был понятен всем,
в декабре на Николу мочало
привязывают – ровно 50 см.
Со злой традицией нет слада
и новых полно у студентов затей:
если мелка ему кафедры слава,
может, выставить скелет в мавзолей?
В призраков коммунизма игры –
смертельная, ребята, игра.
Есть звёзды, а есть чёрные дыры
и взрослым их различать пора.
Есть похоть, как есть влюблённые.
Внешних различий между ними нет,
но всё Богом соединённое,
как звезда, излучает свет.
Жизни наши, как книги, кратки.
Не каждую сумеем прочесть,
но чудо Божьего замысла не в разгадке,
а в том, что оно с нами,
и в том, что оно есть.
[2003]
СТАРИННОЕ ЗЕРКАЛО
Витражи – чьей-то жизни осколки,
веера, фонари, зеркала.
Распродажа на барахолке
помутневшего с виду стекла.
На случайный парад безделушек,
дорогих (и для нас дорогих!)
после скольких умерших старушек
мы смогли любоваться на них?
В жизни прошлой – чужой и пригожей,
где им было легко и тепло,
показалось, что к тёмной прихожей
это зеркало бы подошло.
Не бередить засохшую рану.
Вот украшу я заново дом,
покупая старинную раму,
а стекло заменю в ней потом.
Зеркала – временная прореха,
вход в мiры, где забвенье и мгла,
но роскошная рама ореха
искупала туманность стекла.
В обновлённом и радостном мiре
с барахолки заметен улов,
но откуда витал по квартире
лёгкий призрак старинных духов?
А события тем удивляли,
что когда на неделю исчез,
будто ночью играл на рояле
написала соседка в наш ДЭЗ.
Пусть оправдываться неловко:
в ДЭЗе даже билет показал,
доказал, что в командировку
в это время летел на Урал.
Для чего не придумаю просто
мне бренчать на рояле в ночи?
Возникали другие вопросы:
не давал ли знакомым ключи?
Вроде нет. Но не вспомнить без фальши.
Может, старые всплыли дружки?
От греха: понадёжней и дальше –
в двери новые врезал замки.
У знакомой такая интрига
родила почемучества пыл:
вдруг пропала по мистике книга,
что у зеркала я положил.
Чей же замысел смехом разрушу?
Любопытно же, чёрт побери!
Но замки не спасают снаружи
от того, кто вошёл изнутри.
Мы решили: я сам и проверю,
чтоб не слыть до конца дураком,
громко хлопну входною я дверью,
а на кухню пройду босиком.
Тишина. Только скрипнула рама,
и сквозь щель мне подробно видна
кринолином шуршащая дама.
И возникла она не одна…
Молодой человек приложеньем –
близко так, как лишь должен жених…
Фосфорическим тонким свеченьем
прорисованы контуры их.
Молодые красивые лица.
Что им делать в квартире моей?
Любопытная ходит девица
и восторженный спутник за ней.
Сваха их не какая-то сводня.
В благодарность Святому Отцу
им устроила встречу сегодня
перед завтрашней главной – к венцу!
Площадь зеркала – хрупкой границей,
если сваха, конечно, не врёт,
словно дверь, что должна им открыться –
в жизнь, примерно, лет двести вперёд.
В незнакомцах, восторгом объятых,
лишь одно осознать я готов,
что одеты по моде тридцатых
позапрошлого века годов.
Смещены временные законы,
словно время попало в тупик,
ну а лица мне вроде лица знакомы
из каких-то прочитанных книг.
У мужчины курчавится волос,
и таинственный свет изнутри,
вдруг восторженный девичий возглас
неожиданный:
– Саша, смотри!
Сквозь века в предвенечном свиданьи
кто бы смысл и значенье постиг?
Для чего обращала вниманье
на обилие пушкинских книг?
Книги манят её, как загадка,
что сегодня б имела ответ,
не одна в этих книгах закладка
пролила бы на многое свет.
Так дорваться ей к книгам охота,
неуёмная девичья прыть,
видно, было в них тайное что-то:
спутник книг не позволил открыть.
А слова с обращением Саша
на догадку одну навели:
вслух звучало по-русски Наташа,
а журчало внутри – Natali.
Книжным знанием я не нагружен.
Не в исход же смертельной игры
мне в пространстве ореховых кружев
приоткрылись иные мiры?..
Непонятно, в чём смысл и потеха,
удивленье прикрыто едва:
за раскатами звонкого смеха
зазвучали с обидой слова.
Их смешило, как видно, обоих,
посмеялись на роскошь мою:
стены в хлипких бумажных обоях…
не оббитые, а на клею.
А обои свои намечали –
дать заказ в Полотняный Завод:
завтра жизни семейной начало
и начало особых забот.
Что им грезилось в этом свиданье?
Бедным разумом вряд ли пойму,
но мои институтские знанья
этой паре сейчас ни к чему.
С параллельными знаться мiрами,
кто бы смог, за гостями следя
сквозь пространство ореховой рамы
чуть пониже стенного гвоздя…
В чём же замысел Божий открытья?
Если есть чудеса на Руси,
то шагни в этот миг из укрытья
и поэта от смерти спаси…
Но темна потайная лазейка,
и пройти сквозь века – не успех,
в зеркалах ХХI века
им родней ХIХ век.
Прочь из будущего!
У поэта
жизнь земная любовью важна.
Завтра станет реальностью это:
подвенечные муж и жена.
С сообщением вышла осечка.
И навек обозначилась цель:
будет выстрел и Чёрная речка
и теперь уже точно – дуэль.
Не поверил бы я во всё это,
помолясь на икону в углу,
если б вдруг золотая монета
не сверкнула на грязном полу.
Золотая монета со свадьбы.
Жаль, не так повернулись дела:
это – плата, как видимо, сватье,
да она не туда их свела.
Завтра свадьба – и дым коромыслом
у времён на другом берегу…
Но монету с загадочным смыслом
для любимых других сберегу.
А в душе встрепенулся подросток
безоглядный и вымывший пол…
И в ореховой раме отросток
неожиданно к маю зацвёл.
В глубине за свеченьем неярким
на зеркальной поверхности след:
мне остался нежданным подарком –
свет, похожий на твой силуэт.
[2003]
СНЕГ ШКОЛЬНОГО САДА
Снег из туч ослепительно ветхих
сквозь морозный нежданный ожёг,
но не взрослый февральский на ветках,
а весёлый подросток-снежок.
Словно график пейзажный, по мере
выпадения всюду налип:
в чёрно-белой прописан манере
каждой веточки каждый изгиб.
Широко распахнули гляделки
три подружки прогульных держав,
три курящих в саду свиристелки,
с двух последних уроков сбежав.
На деревьях прописанность линий
для курящих такой новизны,
что на ветках трепещущий иней
им казался цветеньем весны.
Сквозь налёт беспричинного смеха
проступали открытий черты:
в очертаньях налипшего снега
белизна подвенечной фаты.
Первородной свободы соблазны
не разбавлены школьной тоской,
прогулять и неделю согласны
ради снежной картины такой.
Снег отвесный, как пряжа из тучи,
параллельный, заткавший уже
грязь и лужи, и выбелив гуще
сад на верхнем, сквозном этаже.
Всё от юного снега искрилось,
словно в шапках боярских столбы,
у деревьев исчезла безликость
городской ежедневной толпы.
Притоптали подружки окурки,
хохотали, словам вопреки,
и, решив, что все парни придурки,
вслед прохожим бросали снежки.
Сокрушались в заснеженном мiре:
в этой школе – сквозь мать-перемать,
разве только ботаничке-мымре
их душевную смуту понять…
[2009]
СХВАТКА
Две ночи у тётки ночую.
Сегодня беда, как вчера:
сверлит тишину ночную
летающий шприц комара
Нужна ему кровь, но у крови
хозяин в ночной темноте.
Нас в комнате двое и кроме
не взять ему крови нигде.
Звучащего тельца мензурку
мотало в кровавой мечте,
смертельно привязанной к звуку,
а звук – растворён в темноте.
Сон первый и крепок и сладок,
но где-то в сознанье на дне
вдруг звук выпадает в осадок,
видать, эта мерзость на мне.
Не слышно зудящего звука,
лишь руку во тьме протяни,
а надо бы выбросить руку
в карающий всплеск пятерни.
Во сне принимаю за счастье,
что сплю в тишине, как в раю,
размазавши кровь на запястье.
В нём бывшую кровь, но – мою…
А утром соседу – как шутка
о крови. Но вздрогнул старик,
во мне опознавший придурка.
В глазах – будто замерший крик.
Откуда мне знать, что бедняга,
хоть с виду старик и здоров,
он кровью в таёжном СИБЛаге
кормил двадцать лет комаров.
«Разделаем зэка на клюкву», –
в СИБЛаге палач на беду
испробовал адскую муку.
Из мук неизвестных в аду.
Не туч комариного писка –
непереносимая страсть:
когда комариная пытка
была комариная казнь.
Из всех пережитых им тягот
страшнее не знал человек:
кустом окровавленных ягод
краснел умирающий зэк.
Молился, чтоб власть эта сдохла…
Но я убежал, обормот,
жалея, что плоская хохма
втянула в такой оборот…
(2010 г.)
СНЕЖНАЯ БАБА НА СТРАСТНОМ БУЛЬВАРЕ
Зимней вьюги нежданной напасти.
Солнца снежного тусклый янтарь.
Над бульваром метельные страсти:
в марте – снег за февраль и январь.
Но колючие белые иглы
сквозь трескучий мороз на дворе
нипочём затевающей игры
на снегу городской детворе.
Сотворённая будто с разбега,
баба снежная вызвала смех:
монумент рукотворный из снега.
Слава Богу, не импортный снег.
Раз в три года на детские руки:
и на мрамор каррарский похож
в белоснежной пока ещё юбке
однодневный сереющий бомж.
Рот у бабы свеклою изранен –
плотоядный насмешливый рот,
нос – морковка. Поставка Израиль.
Ближе вряд ли найдёшь корнеплод.
Пёсьим стаям, гулявшим на воле,
не до снежной бульварной красы:
золотистой струёй на подоле
метки ставят бездомные псы.
Территорий столичных порядок,
чтобы каждый, кто здесь и не слеп,
в бабе видел не зимний подарок,
а границы смердящий их след.
С транспарантом «Россия для русских!»
рядом с бабой, ну полный песец,
исполнитель партийных нагрузок
объявился прыщавый юнец.
Министерство печати, здесь ярок
свет, где к парню спешат мужики,
но спрессован наплыв иномарок
в жестяную запруду реки.
Полегли за победу их деды.
И победы вокруг торжество:
«Ford`ы», «Lexsus`ы» в лентах победы,
«Mersedes`ы», в угоне «Volvo»…
Содрогалась бульвара ограда,
и борцам безлошадным назло
иномарок смердящее стадо
по столице победно ползло.
Да в тоске трудового азарта,
как на хлопке трудиться привык,
непочатой работой на завтра
с сыном делится дворник-таджик…