Стихи З-М

  117 лучших стихотворений

 З

ЗЕЛЁНЫМ УТРОМ ГРИБНИКОВ

                            I.

Сплав темноты и леса — монолитом

берёзовым казался изнутри,

но постепенно замыслом открытым

ночь темноту уводит из игры.

 

Прохладно и безгрибно на рассвете,

а распорядок леса здесь таков,

что перед ним — и взрослые и дети —

мы все равны.

Все в ранге грибников.

 

В кустах проглянет рыжика округлость,

топчусь вблизи, но так, не отходя,

жду молча,

чтобы в рыжик ткнулось,

как вкопанное моё дитя…

 

Святая ложь, от лжи обычной разнясь,

ты к выгоде и славе не ведёшь.

Пусть лучше ложь, рождающая радость,

чем радость, обречённая на ложь.

                              II.

 Уходит дочь.

И там, за детской зоной

отцовского влияния — вдруг крик,

как всплеск восторга в сумраке зелёном:

она сама — находит царский гриб!

 

Нежданный белый, главное что первый,

один-единственный на всех с утра.

Мы дочь провозглашаем королевой,

как было обговорено вчера.

 

И распрямились плечики худые!

И вскинулась головка…

Ах, грибы!

Почаще б наши дети находили

Такие гирьки для весов судьбы.

 

О радости грибные поколений!

Всегда вы у сороки на хвосте,

в вас всё прекрасно,

кроме обвинений

в моей грибной отцовской слепоте.

                          III.

Выходим мы к разрушенной ограде

монастыря, где яблоки висят.

Здесь по привычке монастырским садом

Зовут колхозный яблоневый сад.

 

В монастыре — лихая автобаза —

эпохе и понятней и нужней.

На месте прежнего иконостаса

Портреты наших старческих вождей.

 

Родители детей — мы все знакомы

не первый год, но сдержанней вдвойне

толкуем, мол, старинные иконы,

а не портреты держатся в цене.

 

Струится лес берёзовый, колонный.

Плывёт в тумане меж деревьев лось.

День был задуман лесом,

как зелёный

и солнцем изрешеченный насквозь.

И ничего, что в дождичке залётном

Перестоять под яблоней пришлось.

[1969]

 

ЗЕМЛЯНИКА В ТРОИЦКОМ

Словно губы весёлые лета,

земляника!

Огни вдоль тропы:

земляника – июня примета,

детский праздник в ладонях травы.

Земляника!

Лесная беглянка.

Отчего же мне вдруг тяжело!

Эхо странного слова – землянка –

в землянике нежданно взошло.

И пока оно в нем прорастало –

отдалённое эхо войны, –

на земле тишина проступала

из какой-то другой тишины.

Серой глыбой застывшего крика

дот стоял,

как заброшенный дом.

И пылала вокруг земляника,

пахло близким июньским дождём.

Словно губы весёлые лета,

земляника!

Огни вдоль тропы:

земляника – июня примета,

детский праздник в ладонях травы!

[1969]

 

ЗИМНЯЯ ДОРОГА В СУМЕРКИ

Не зная вины и не чуя беды,

сажусь в деревенские дроги,

доверяясь высокому свету звезды,

коняге и зимней дороге.

 

Дорога сквозь сумерки

тянется вдоль

промёрзшей до гальки речушки,

где лёд добывают, где осенью в лёд

вмерзают, как листья, лягушки.

 

А лошадь тревожно копытами бьёт,

а лошадь сбивается в шаге.

И что ей лежащий под шубою лёд,

спешащей в деревню коняге?

 

В свой дом опустевший я с глыбою льда

с мороза ввалюсь, словно леший.

Войду и пойму: ты ушла навсегда,

а дом – навсегда опустевший.

 

Подарок нескладный – лягушку во льду

из шубы я бережно выну;

мигнёт удивлённо на ярком свету

лягушка сквозь синюю льдину.

 

А мне, никогда не узнать мне вины

в юдоли своей каждодневной.

Лягушка в тепле доживёт до весны,

но так и не станет царевной.

[1969]

 

ЗИМНИЙ ДОЖДЬ

Войну с зимой не кончить миром,

когда с налётом в мокроту

мороз сезонным ювелиром

гранил дождинки на лету.

 

Промозглостью по зимней стуже

проходят дрожью холода:

на зеркалах асфальта

лужи

затягивало коркой льда.

 

Звенели ледяные спайки,

бездомный городской мороз,

так круто завинтивший гайки,

за город принялся всерьёз.

 

В лихой конвейерной работе

в свой фантазии бескрыл:

дождинки настигал в полёте –

сосульки, как клинки, точил.

 

А ветер ледяные факты

вслепую меж домов искал:

за струнами ледовой арфы

зимы воинственный оскал.

 

Чтоб предумышленной расплатой

людские жизни поберечь,

над каждым городским растяпой

сосулька – как Дамоклов меч.

 

Народ – как в битве гладиатор.

Любой нечищеный карниз

у смерти может быть соавтор –

все ледяные пальцы вниз.

 

 

Сосульки тяжестью ломали

карнизы, ветви, чердаки,

сшибали дворники ломами

зимы смертельные клыки.

 

К тяжёлым дворницким заботам

народа скользкие бега:

дождя мгновенным разворотом

в почти дремучие снега.

 

Непредсказуемость скольженья

под снегом, а не на виду:

всё городское населенье

с утра коровами на льду.

 

Но гололедица под снегом –

точь-в-точь пуховая кровать,

здесь мягко стелется со смехом,

да, жаль, смертельно жёстко спать.

 

В чём разница – такая малость,

стал роковым круговорот:

где гололедица кончалась –

бросался в ноги гололёд.

 

И целый день лихая пара

корёжит травмами маршрут:

кто больше гиблого товара –

сдаст населения в травмпункт?

 

Но мы живём, пока мы живы,

и проповедуем добро:

приблудных террористов взрывы

нас настигают и в метро.

 

Страшней свирепости природы

целенаправленное зло

по исчислению народа,

который взрывом унесло.

 

А 40 жизней – это много

погибших жутким зимним днём.

Всё, что посеяли без Бога,

в людских трагедиях мы жнём.

 

На проводах и ветках иней

цветёт, как белая сирень.

Мы день, как трезво вдруг прикинем,

объявим: нерабочий день.

 

А ты сочтёшь, что это – шутки.

И как бы свалишься с луны

в распахнутой зелёной шубке

с беспечным обликом весны.

[2004]

 

И

 

ИЮНЬСКИЙ НОЧНОЙ ДОЖДЬ

Одинокая темень наплывом потёмок

захлестнёт, если взглядом на блеск темноты

сквозь глаза твои смело проглянет ребёнок,

постигающий тайный призыв красоты.

Нас избрала любовь!

Но в избранность примера

осветлено впечатает в профиль костра

не себя, а сестёр, чтоб надежда и вера

были рядом, когда погибает сестра.

Дождь тончайшей полудой раскатан по листьям,

как живая вода, просветлившая тьму.

И присутствием Бога над помыслом чистым

отзовётся дыханье твоё – моему…

И тогда мы поймём, что восходит без страха

новый день, –

предназначенный только двоим, –

прорастаньем из тьмы,

отделением света от мрака,

новым сердцем чуть слышным

под сердцем твоим.

[1972]

 

К

КАК ЛИСТЬЯ МОКРЫЕ С БЕРЁЗ

Ах, два ведра на коромысле –

весы судьбы пять лет назад.

И твой, как взлёт высокой мысли,

голубизны сгущённой взгляд.

 

И в час душевного прилива,

как листья мокрые с берёз,

твои слова к душе прилипли,

слова, намокшие от слёз.

 

В деревне, посредине мiра,

который был тайгой храним,

ты говорила о Шекспире

и встретиться хотела с ним.

 

Воспринимала не как горе,

но что-то близкое к тому,

что в полутёмном коридоре

веков

не встретилась ему.

 

В тайге, как будто в тронном зале,

стояла ты в цветном платке,

и шпагой Гамлета блистала

лозинка тонкая в руке.

[1968]

 

«А недавно в ГДР скончался человек, знавший 132 языка!»

(Т. Ауэрбах, «Наука и жизнь», 1964, № 10)

 

Когда же он постиг сто тридцать два?

Учёный-теоретик или практик

из лабиринта умерших грамматик

зачем, как птиц, он выпускал слова?

А смысл, пожалуй, заключался в том,

что хлеб всегда оказывался

х л е б о м,

война – в о й н о й,

а свод небесный – н е б о м,

и г о р е приходило горем в дом.

Мне клинописи хеттов не прочесть,

как никогда не стать мне

полиглотом:

колючей проволокой полигонов

вся эта клинопись была и есть.

Но вдруг услышу я предсмертный крик

из озорства убитого скворчонка

или берёзка всхлипнет,

как сестрёнка,

без словарей понятен их язык.

Чего ж хотел тот умерший чудак?

С кем говорил?

Искал какое слово,

чтобы над мiром засияло снова,

над морем словно

вспыхнувший маяк?

[1969]

                   ***

Куда-то в дождь идёт деревня,

а в стороне, на большаке

стоят понурые деревья,

как птицы на одной ноге.

Всё рвутся к стаям журавлиным,

но крыльями не станет ветвь.

Знать, не судьба – зелёным клином

по небу синему лететь.

Берёзы цепенеют в инее,

и на курлыканье в ответ,

как будто шеи лебединые

деревья тянутся вослед.

Свидетель ежегодной драмы,

я замечаю каждый раз,

что в мiре убывают мамы

и тихо оставляют нас.

[1969]

 

КОСМИЧЕСКИЙ СВЕТ СИРЕНИ

Лиловые тонкие тени

легли на резное крыльцо.

Космическим светом сирени

твоё озарилось лицо.

 

Пророческим словом и делом

вошла ты в меня навсегда,

зажглась в фонаре заржавелом

высокого неба звезда.

 

И в свете сиреневых радуг,

как ласточка с ветра в избу,

твоя одинокая радость

в мою залетела судьбу.

[1970]

 

КРЕСТ ОПТИЧЕСКОГО ПРИЦЕЛА

Паучок поволок паутинку

за картинами наискосок,

если б мы здесь лежали в обнимку,

он бы сверху увидеть нас мог.

 

Словно чувствует: дом без хозяйки

безнаказанно сети плетёт.

В паутине – особенном знаке

неожиданный есть поворот.

 

Знай: в оптическом каждом прицеле,

оружейник знакомый сказал:

в этот крест, настигающий цели,

не подходит иной матерьял.

 

В ствол затвором патроны ты запер

и проводишь разведку окрест:

раньше цели почувствует снайпер

паутинок решительный крест.

 

Но сегодня проснулся и замер:

это я – и охотник, и цель;

я и есть тот невидимый снайпер,

для которого сделан прицел.

 

Без тебя я тяну эту лямку

повседневных забот и хлопот.

Над диваном прицельную рамку

паучок неустанно плетёт.

[1995]

 

КРЕЩЕНИЕ - 2003

Перед Крещеньем город храмов замер.

Пыльцою звёзд снежинки заискрят.

Сегодня снег, как подгулявший маляр,

покрасил город в праздничный наряд.

И не пройти и не проехать мимо,

спасительную видя красоту:

под снегом все деревья — побратимы

стоят, как будто яблони в цвету.

 

Крещенского мороза нет.

Но снегом

прописан в тонкой графике пейзаж.

Народными гуляньями и смехом

встречаем мы старинный праздник наш.

Весёлый вечер веры, а не знанья:

в гадания ударился народ,

и высохшая липа на прощанье

в фате невесты — яблоней цветёт.

 

Безбожных лет невежество и пропуск,

враньё речей и пьянство кумача —

всё в прошлом.

Мы ныряем в прорубь

не с горя, а от счастья хохоча.

Народ смущён сравнением нелепым,

духовный климат стал в стране иной,

и очереди, как в войну за хлебом,

сегодня в храмах за святой водой .

 

Открыты мы святому озаренью,

где есть и завороженность к тому ж,

пускай снегов крещенских просветленье

подольше длится в перекличке душ.

Разбужены неведомые силы —

знак созиданья, а не знак беды.

Зажжём мы свечи у святой Людмилы

и водосвятской наберём воды.

 

Мы у судьбы ведь не о многом просим,

Крещенье в душах зажигает свет.

И всем за год накопленным вопросам

найдётся обязательно ответ…

[2003]

 

КУСТ ШИПОВНИКА У МОРЯ

У лестницы – крутой дорогою,

сбегавшей к морю,

куст на страже,

ладошки листьев многих трогали –

на пляж идущих или с пляжа.

 

В разгорячённый лепет времени,

когда жару почти не вынести,

куст – зеленью в приморской зелени

среди растительной обычности.

 

Не замечаемый вчера ещё,

навёрстывая опоздание,

куст от зелёного товарища

являл приметы опознания.

 

Заметней глазу стала разница,

что ягоды – зелёным яхонтом

и зелень листьев очень разнятся,

и солнце – бликами на ягодах.

 

Был каждый день с цветными смыслами,

игрой со световыми трюками

на тонких веточках обвислыми

продолговатыми висюльками.

 

Мы бродим с дочерью не пляжными,

а будто тропками салонными:

зелёно-жёлтое вчерашними

сегодня нам жёлто-зелёными.

 

С рассветом изнутри зажжённая

на ягодках в оттенках разная

в остатках зелени сквозь жёлтое

пробилась розовость чуть красная.

 

Не время, но на вкус попробую.

За жёлтым, утром не растраченным,

сквозь красноту вечерне робкую

светились ягоды оранжевым.

 

Приезжие заворожённые

следим обилье не напрасное,

как желтизну нахально жёлтую

теснило зреющее красное.

 

Природы щедрая разборчивость

нам от безделья занимательна:

разброс вчерашний в разно розовость

сегодня в красном знаменателе.

 

Краснеют ягоды.

Уверенно

меж верхними созрели ветками.

Но – поздно.

Мы стоим у берега

в руках с прощальными монетками.

 

За днями – завтра урожайными

взгрустнём последними минутами:

сегодня вместе уезжаем мы,

но жаль, что разными маршрутами.

 

Мы шутим, что теперь мы запросто

сквозь отдалённость расстояния

до ягод будущего августа

дотянем горечь расставания.

 

В Москве мне вспомнилось про лестницу,

когда листву сорвало холодом

и неожиданно прорезался

ночной межгород южным говором.

 

Приморье осенью раскрашено,

дышать озоном ходят семьями.

С утра мы с дочерью на пляже,

но

уже одеты по-осеннему.

 

Был серый день, и море серое,

и горизонт серее серого,

но встреча – счастье полной мерою

мне, на юга примчавшем, с севера.

 

Всё та же местная экзотика,

у лестницы – всё то же зрелище,

где яркий урожай шиповника

краснел под зеленью желтеющей.

 

В кустах и зарослях зазорины,

но зимней нет пока прозрачности,

раз ягоды никем не собраны –

нам оказались предназначены.

 

А волны чередою гулкою

у берега вскипают пеною,

как в детстве, ягодами с булкою

я вместо завтрака обедаю.

 

Своё на хлеб у чаек мнение,

деля батон по справедливости,

дочь изменила направление

над волнами летавшей живности.

 

В гортанном птичьем хриплом возгласе

на чайках ветер ставил опыты:

на море, на песке и в воздухе

на ветер головы повёрнуты.

 

Для чаек не для всех победами

их приземление окупится,

хотя за хлебом и побегали

с азартами дворовой курицы.

 

Вблизи иными чайки виделись.

Простой, но недоступной истиной

по мокрому песку их клинопись –

раскрытой книгой непрочитанной.

 

За трапезу со спецэффектами

с крылатыми метеоритами

взорвался пляж аплодисментами –

шум крыльев чаек вместе с криками.

 

Виденьем лета и ботаники

не для осеннего сценария

шла девушка в цветном купальнике

наискосок от дельфинария.

 

Спускалась к морю вниз от рощицы,

где два закрытых учреждения,

то ли дельфинов дрессировщица,

то ли со станции спасения.

 

Упругой молодостью радуя

и демонстрируя единственность,

беспечно проверяла радио –

вода и воздух + 11.

 

Меж восхищеньями и стрессами

плыла – куда нам не положено:

за той чертой за волнорезами,

где волны пеной припорошены.

 

Русалку наблюдавшим издали,

в душе – веселие на празднике,

мы все одну картинку видели,

а подмечал в ней каждый – разное.

 

За волнами – не больше пуговки,

как рыбка золотая неводу,

но для восторгов мало публики.

а запретить, как летом, некому.

 

И музыка от дельфинария

пронизывающая пространство,

как солнце позднего солярия

задумчивости и постоянства.

 

Вдоль моря, не спеша беседуя,

мы день осенний щедро тратили

дорогой длинной и бесцельною

от Ланжерона до Аркадии.

 

Морскими волнами конвейера

века вдоль берега обмерены,

дорога шла в изгибах берега,

как будто шла в разломах времени.

 

О многом вспомнилось дорогою

тем, кто бессмертной мыслью скованы,

что для несчастья нужно многое,

а счастью – хватит пустяковины…

[2003]

 

КРАСНЫЕ И БЕЛЫЕ

Мы не предали белое знамя…

Александр Блок

 

Янтарный дух. Ковёр двойных иголок

сосновых просек пройденных с утра.

Грибной, как говорится, археолог

нароет гриб всегда из-под ковра.

 

Блеск на траве от редких крупных капель,

то лес в слезах готовится к зиме.

Здесь палка, как грибной миноискатель,

что раздвоеньем ищущим – к земле.

 

У грибников есть странная примета,

мол, мухомор приводит к закромам…

Зелёная полянка – остров лета

с осенней желтизною по краям.

 

Привал на пнях. Грибной удачный случай:

вон белые – как стайка голубят.

– Не трогай, дочь. Пока замри и слушай

как гриб с грибом о чём-то говорят.

 

– Нас, белых, унесёт народ из леса,

стихи о нас – не старых сосен скрип.

– О знамени грибного интереса

писал для белых Александер Гриб.

 

Зазря до митингового азарта

расхвасталась в бору грибная знать…

– А то, во что вы превратитесь завтра,

в какие кучки… лучше вам не знать.

 

У мухомора дерзкие ответы,

он от досады перешёл на хрип:

– Есть Блок и Горб – известные поэты,

но нет писаки Александер Гриб.

 

А белые твердили с гордой верой,

чтоб в город уносили их скорей…

– Бугаев в честь грибов назвался Белый –

поэт известный с именем Андрей.

 

– Пусть люди в ядах полные невежды,

шальная мысль в народе до сих пор,

что мухомор – последняя надежда,

но не простой, а красный мухомор.

 

– Яд мухомора нужен ли природе?

– Нельзя ли род их пагубный пресечь?

Примерно так, но в вольном переводе

доносится для нас грибная речь.

 

Стеною ядовитого заслона

всегда в грибной и солнечной поре

всех мухоморов красные знамёна

изображают праздник в октябре.

 

Мы к вечеру от смеха подустали,

в грибном азарте только белым счёт.

На пне сосны – победном пьедестале

берёзка удивлённая растёт.

 

Добавлен к жизни день грибного стажа.

И знали мы теперь наверняка:

был смех в лесу – как будто часть пейзажа,

где два запечатлённых грибника…

[2005]

 

КЛЁН У СВЯТОГО ИСТОЧНИКА

Лесной тропинкой на Святой Источник,

как год назад, а будто бы вчера,

журча, в эмалированный бидончик

перетекала струйка серебра.

 

Бидончик – гордость дедовой посуды

немецким шармом выделявший нас

в полузабытом признаке причуды

у полиэтиленов и пластмасс.

 

Но – в прошлом всё.

Невидимой зарубкой

отметина на сердце о тебе,

а бутыли с пластмассовой закруткой,

как пропуск растворённости в толпе.

 

В народе все – участники массовки.

Святой Источник, как и в прошлом свят,

жаль, больше нет деревьев в подтанцовке –

как вкопанные намертво стоят.

 

Святой воды между деревьев прудик,

где посадила ты канадский клён;

окреп невзрачный тонконогий прутик

и встречей, показалось, удивлён.

 

Вокруг него трава окраски лисьей

и местные дубки – его дружки,

краснеющие импортные листья –

как детские парадные флажки.

 

На спуске – дуб, что с видом богомольца

твоё оберегает деревцо,

по всем деревьям в годовые кольца

наброшено ещё одно кольцо.

 

Колец годичных скрытых не заметим –

незримым циферблатом по судьбе:

заметнее взросление по детям,

что никогда не видно по себе.

 

Вода была бессмертьем и спасеньем.

Смешливой нам казалась та пора:

 

смешили, помнишь, в пролеске соседнем

нетрезвые удары топора?

 

Пейзаж с осенним просветлённым видом…

Но – сколько ж лет?

Ловлю себя на том,

что разовым ведём мы счёт обидам,

а счёт годам счастливым не ведём.

 

В лесу парадных красок изобилье.

Как в прошлые года или века

по небу, словно ангельские крылья,

по голубому белым – облака.

 

В голубизне мелькнувший небожитель

навёл на мысль: куда ни убеги,

а в небесах не ангел ли хранитель

задумчиво прочерчивал круги?

 

По-разному мы с ним читаем знаки

лесного меж деревьев озерка,

но мне с земли,

а ангелу – с изнанки

видны одни и те же облака.

 

Страшней всего души любовный голод.

Для точек зренья нет ничьей вины,

что ласточка или почтовый голубь

в полёте нам по-разному видны.

 

Вся жизнь моя – как смысл его паренья.

Пока огонь священный не угас,

земля и небо – разность точек зренья.

И выводы различные у нас.

 

Когда бы с ним затеяли мы сверку

и даже бы повздорили слегка

из-за того, что виденное сверху

не означает взгляда свысока.

 

А если поменяемся местами,

когда б такое было по плечу,

добавлю разногласий между нами:

твой клён с небес, боюсь, не различу.

 

С рассудком или зрением в разладе

дымящийся зеркальный водоём,

один стою у водной тихой глади,

а в водах отражается – вдвоём.

 

Хранитель-ангел – неотступный зритель,

в душе заметив смуту и раскол,

уже насмешник больше, чем хранитель,

недоумённо крыльями развёл…

[2007]

 

Л

ЛОБНОЕ МЕСТО

Удивляюсь: свиданье у Лобного места?

Как ни силюсь,

а всё до конца не пойму

запоздалой твоей неосознанной мести,

приводящей на Красную площадь к нему.

Бой державных часов –

как на плечи державную лапу

в гороскопе январском кладёт Водолей…

Я взбежал на ступени,

склонился на плаху

и взглянул с высоты на спешащих людей.

Сколько буйных голов перевидела плаха!

Не во взмах топора государев размах,

захлестнуло волною державного страха:

неужели навечно в отечестве страх?

Неужели без страха прекрасное завтра

возводить безнадёжно?

А в сумерках дня

две девчушки, по виду совсем букварята,

подошли и уставились вдруг на меня.

Пошептались. Потом неожиданно метко,

а главное к месту, как слёзы к беде,

подрезали меня:

– Это Лобное место?

– А кого здесь казнили?

– А головы где?..

– Были б мысли, – сказал я. –

В слова облачаясь вначале

лишь потом созревала для них голова.

И не важно, до плахи или до пьедестала

Вырастают единого смысла слова.

[1968]

                      ***

Любимую, которая ушла,

любимой называю я упрямо.

И облака стоят, как купола

лесного обезлюдевшего храма.

Нам не постигнуть леса до конца,

но правота приходит,

как расплата:

за контуром годичного кольца

законченность я вижу циферблата.

Подобием текущего стекла

роса лесная выпадет устало…

Любимая, которая ушла,

она любимой быть не перестала.

В лесу весеннем не гнездится ложь,

мы больше не подвластны наговорам.

Да будет мир, в котором ты живёшь,

всегда высок и радостен!

В котором

пусть не мелеет времени река,

пусть будет небо вешним постоянно,

пускай плывут – светло и первозданно –

высокие, как в детстве, облака…

[1968]

                       ***

Любовь моя! Высокая звезда,

мой первый вздох и мой последний выдох…

Кто ж виноват, что любящих всегда

на свете будет больше, чем любимых?

 

Любимые – вы жизнь и благовест,

Вселенная в невестином убранстве,

но любящие – замысел и крест

достоинства всемiрного пространства.

 

Любовь дыханьем светлого огня

сжигает нас в великом единеньи.

Не дай мне Бог, чтоб кто-то и меня

любил в непониманьи и забвеньи.

 

Любовь моя! Высокая звезда,

мой первый вздох и мой последний выдох…

[1968]

 

ЛИНЬКА УЖЕЙ В ПОДМОСКОВЬЕ

В новой коже в блестящей обновке

вдалеке от спасительных луж

покидал целлофан упаковки

линькой скованный красочный уж.

 

Я, следивший за ним спозаранку,

поначалу подумал, что спит.

Царь природы, я вытащил банку –

в ней синел обжигающий спирт.

 

Заспиртованным ради науки

в миг бы стал он, когда б не пустяк –

не глаза его – в страхе и муке

сквозь зелёный мерцавшие мрак.

 

Подниматься из грязи да в князи

кто бы смог этой жуткой ценой?

И великое таинство связи

между ним возникало и мной.

 

Нас природа по разным дорогам

развела, очертив рубежи.

Пресмыкайся, ползи себе с Богом,

новой шкурой своей дорожи.

 

На песке иглы сосен –

игольник

понадёжней, чем с адресом дом.

Поздней линьки нелепый невольник,

не встречайся мне больше потом.

[1969]

 

ЛЯГУШОНОК

Просветлённая отчуждённость

лягушонка на глади листа

начинала нежданную повесть

про болотистые места.

Новостройки теснили болота,

свет болотный сужался и мерк…

И спросил лягушонок:

– Кто ты?

И ответил я: – Человек!

«Померещилось, что ли спросонок –

я подумал: – Конечно же, вздор!

Ни один на земле лягушонок

не вступил бы со мной в разговор…»

но пока я стоял и кумекал,

что к чему, лягушонок изрёк:

– А! Так жребий твой,

быть человеком

и тяжёл для тебя и жесток?

– Что ты мелешь? – сказал я. –

Бедняга,

с точки зренья болотных квартир

кто рассмотрит сквозь тину и влагу

как велик и прекрасен наш мiр?

Лягушонок вздохнул, – и в ловушку

я попался у чёрных болот:

– Неужели лягушка лягушку

за различие взглядов убьёт?

– Но жестокость, – сказал я, –

в моменты

исторических грозных начал…

(Человечество, дай аргументы,

чтобы я как дурак не молчал).

– Только люди, – сказал он, –

народы

породили понятье война.

А великим законам природы

будет вечно природа верна.

И жестокость, – добавил, – народы

размела по земле, словно снег

а великих законов природы

не нарушит природа вовек.

И нужна не особая зоркость

рассмотреть средь народов живых:

для законов страшна не жестокость,

а страшно нарушение их…

Лягушонок светился зелёным

мудрым светом растений живых:

– Не жестокость страшна для законов,

а страшно отступленье от них.

Не жестокость, а нарушенья! –

квакнул он и нырнул навсегда.

Покачнулось моё отраженье,

Меж кувшинок взблеснула вода.

Я подумал о странностях мiра,

о неясной незримой беде…

И всё шире, и шире, и шире

расходились круги по воде.

[1970]

 

ЛИНЬКА ПЛАТАНОВ НА РИШЕЛЬЕВСКОЙ, 58

Улица названьем возвращала

временем разорванную связь.

Вдоль по Ришельевской –

от вокзала

линька у платанов началась.

 

Не акация и не каштаны,

а Одессы фирменный плакат,

как среди прохожих капитаны,

уличный толстеющий платан.

 

Кожу сбросить за зиму созрели,

Знать, к жаре решили полинять,

будто птицы, змеи или звери…

А иначе – как их понимать?

 

Рвут одежду в богатырском росте,

на платанах лопалась кора,

желтизной почти слоновой кости

обнажалась прозелень ствола.

 

Квартал наш – как был перед разлукой.

Вот он – чётной стороной возник.

От Большой, как прежде, Арнаутской

до Базарной улицы впритык.

 

Как всегда, с приездом столько планов.

Но пока во дворик не свернул,

вдоль домов 14 платанов –

обошёл почётный караул.

 

Щедрая раскидистая крона

плещет ввысь из каменных мешков.

Наш платан у самого балкона

в обществе таких же толстяков.

 

В доме этом жили наши предки,

вот с детьми и вспомнили о том:

деревом Елены звали греки.

А они в Еленах знали толк.

 

Лист сорвать – одно из древних правил,

чтоб ждала любимая с войны,

пополам: и девушка, и парень

деревом любви обручены.

 

Муж Елены, на расправу скорый,

не её, пожалуй, в том вина –

та Елена, вдруг из-за которой

вспыхнула Троянская война.

 

Дерева лишь вечности по росту.

Если в судьбы их вмешательств нет,

то растут – как делают работу,

доживая до двух тысяч лет.

 

В семь обхватов и в пол неба кроны,

но в Одессе, как ни велики –

наши деревянные питоны

по сравненью с теми ползунки.

 

Впрочем, здесь оправданные риски:

лет, пожалуй, сто – сто пятьдесят

годовые кольца, словно диски,

нашу информацию копят.

 

Дочерям скажу для интереса,

что мне дорог древний идеал:

с первою красавицей Одессы

я ведь лист платана разорвал…

 

У людей дела всё чаще плохи.

Но платан – наш деревянный тыл,

нам укором с меловой эпохи

вплоть до нас, растратчиков, дожил.

 

В небо рост платана – неизменно.

И с пути платану не свернуть.

Пусть тебе не выпадет Елена,

но достойным ты Елены будь.

 

Не скули, что в мiре одиноко.

Всем в бессмертье личный выдан план:

дом построй, а в нём роди ребёнка,

посади под окнами платан.

(2010 г.)

М

МОЛДАВСКОЕ ЛЕТО

                     Сестра моя жизнь …

                                  Б. Пастернак

Мы покинули праздник колодца.

Как ты жизнь не считай за сестру,

если вдруг не поётся, не пьётся –

не веселье на званом пиру.

 

В буйстве сада весёлые сливы

в небо августа вознесены:

смотрят, пристальны и правдивы,

голубые глаза тишины.

 

В дополнение к яростным краскам

зацветают подобьем ковра

сквозь зелёное белым и красным

меж сливовых рядов клевера…

 

На губах твоих горечь полыни,

а в глазах хоровод светлячков;

в их мерцанье всплываю из сини

удивлённых и смелых зрачков.

 

Разметались лихие отливы

на ладони пролитых волос.

Опрокинулось небо,

и сливы

словно звёзды светились вразброс.

 

Всё пройдёт.

Но в пору листопада

одинокое скрасит жильё

озаренье сливового сада,

осветившего лето моё.

[1967]

 

МОНОЛОГ ГРОССМЕЙСТЕРА О ШАХМАТАХ

Я прикоснулся к пешке,

словно к глине.

К библейской глине прикоснулся Бог –

и создал человека. И поныне

отречься от творения не смог…

А кто же в шахматах Творец?

Их тайнам

присуща неразгаданность любви.

И разве мы себя им посвящаем?

Они – нас! – выделяют меж людьми.

 

Чужую глупость метит, как проказу

фигуры мудрой шахматной страны, –

не окрику и даже не приказу,

а гению они подчинены.

Не потому ль в минуты испытаний

и логике и смыслу вопреки

гроссмейстеры гораздо деревянней

фигур на поле шахматной доски?

 

Сквозь письмена неведомых народов:

1. с3 – с4 q7 – q6

2. К в1 – с3 с7 – с5…

прослеживается битва – ход за ходом.

Кому из них в борьбе не устоять?

Здесь чёрные и белые с усмешкой

Идут в атаку. И врагов разя

рискуют жизнью всех, но только пешкам

У пешечной страны доступен ранг ферзя.

 

В борьбе идей с достоинством спокойным

ни тюрем, ни стрельбы. И на предсмертный крик

не перейдёт ведущий к мирным войнам

международный шахматный язык.

У шахмат – вечность, а у нас в запасе

есть только жизнь, но шахматный пророк

по-моему, глубин взаимосвязи

один в нелёгком мире разногласий

не возлагает правды на курок.

 

Мы – цель и смысл.

Откуда же в фигуры

вселенская тревожная душа

врывается – нежданная, как буря

гроссмейстерские замыслы круша?

И проступает в строгом постоянстве,

как мысль творца без выраженья лиц –

Вселенная

в очерченном пространстве

без наших предрассудков и границ.

[1992]